— Послушай, Михал. — Юзаля наполнил рюмки и выпил сразу, не дожидаясь Горчина. — Во время оккупации я скрывался в деревне, у меня были фальшивые документы. Я был тогда значительно старше, чем ты теперь. Жена с детьми жила в Н. Я помогал ей немного, торгуя и работая время от времени. И вот я как щенок влюбился в дочь человека, который прятал меня в своем доме. Теперь я даже не помню как следует ее лица, осталось только общее, туманное воспоминание. Ей было восемнадцать лет. Сколько мне здоровья стоило порвать эти отношения! В то время все жили сегодняшним днем — казалось бы, зачем противиться голосу инстинкта? Ведь завтра человек мог стать узником концлагеря или умереть. Я тогда ушел в лес, в партизанский отряд. Попал в Армию Людовую и там вступил в партию. Не думай, что я не хотел вернуться к ней после войны. Сколько раз я складывал вещи и собирался в путь. Сколько раз… Но ты не знаешь, во что война превратила мою жену. В измученную, несчастную женщину, в сплошной клубок нервов. Иначе представляла она себе жизнь после войны, а я ведь опять без конца в разъездах, на собраниях или какую-нибудь очередную кампанию двигаю…. Нелегко мне было, брат.
— Это была военная любовь. Так что нечего срав…
— А эта ваша нейлоновая, думаешь, лучше, сильнее? — У Юзали от возмущения даже глаза заблестели, но, видя серьезное, опечаленное лицо Горчина, он добавил уже спокойнее: — Я говорю о другом, Михал, и ты должен меня понять: на свете и так много горя, пристало ли нам, членам партии, доставлять его еще нашим близким? И не только близким, — быстро поправился он, — и не только тем, которыми мы руководим, но и самим себе.
«Нет, мне его не убедить, — думал с грустью Юзаля. — Он глух ко всем аргументам, к голосу рассудка, к моральным требованиям. Плевать ему на все доводы и соображения, кроме своих собственных. Он как в чаду от этой недоброй любви. Он слеп и глух, и мне не переубедить его. Хотя, бог свидетель, я уже и сам не уверен, хорошо ли было бы, если бы мне удалось его переубедить. Такое чувство по-своему прекрасно и наверняка очень человечно, оно одинаково достойно как сочувствия, так и зависти».
«Нет, ты не прав, хоть ты и чертовски симпатичный старик, — мысленно возражал ему Горчин, — то есть ты прав, но твоя правда не имеет ничего общего ни со мной, ни с Катажиной, ни с этим злочевским мирком. Ты понимаешь, как сложен наш мир, знаешь это по собственному опыту, но, когда ты сталкиваешься с конкретным вопросом, твое воображение отказывает и остается одна принципиальность. — В эту минуту точно обухом по голове его оглушила неожиданная мысль. — Ведь и ты, Михал Горчин, все эти два года в Злочеве был именно таким! Господи боже, если бы еще только таким! Разве ты не напоминал упрямого, горящего священным огнем инквизитора, когда сидел за своим столом с кумачовой скатертью? Вспомни, как ты себя вел в самых разных случаях. Сколько раз ты отгонял от себя любое сомнение, не допуская даже и мысли, что можно кого-то оправдать, отметая все аргументы, которые могли послужить ему защитой. С ходу решал вопросы далеко не однозначные, и бюро молча утверждало твои решения, а актив принимал их с недоверием. А ты в это время уже занимался следующим делом, убегая от собственных мыслей».