Если бы мое внимание не было направлено на Ханулю, я бы, наверное, заметил закружившееся по течению письмо. Должно быть, оно выпало у меня из кармана, когда Альберт прыгнул с дерева, а я рванулся к Эмильке, чтобы удержать ее. Альберт… Уже второй раз он свалился с неба, уже второй раз наблюдал за мной, укрывшись в ветвях дерева.
Я растянулся на сухой горной траве и задумчиво провожал глазами пробегавшие по небу маленькие белые облачка. Тут же неподалеку от меня собирала цветы Эмилька. Приближался полдень. Солнце припекало. А нам не хотелось двигаться с места. Я снял пиджачок, рубашку и снова растянулся в траве. Глядел прямо на солнце, потом закрывал веки, и тогда перед глазами в пурпурной тьме мелькали разноцветные круги и полоски. Откуда-то издалека наплывал колокольный звон. С ближнего лесистого пригорка доносилась то заунывная, то заливистая мелодия пастушьей свирели. Я открыл глаза, и мне показалось, что на солнце набежало облачко. Но нет, это была лишь тень от ромашки, которую Эмилька держала в руках. Она лежала тут же рядом, и ее тугая косичка щекотала мне ухо… Я протянул руку к цветку, и теперь мы держали его вдвоем, поднимая все выше к солнцу, и слушали, как замирает колокольный звон и все заливистее поет пастушья свирель.
— Большое солнце и маленькое солнышко, — сказала Эмилька, размахивая цветком.
Цветок этот с желтой сердцевиной и белыми лепестками, напоминавшими лучи, и в самом деле был похож на солнце.
Мелодия затихла, я взял ромашку у Эмильки и воткнул ей в волосы. Мы повернулись лицом друг к другу.
— Не хочу я никуда уезжать, — сказала она.
— И не уезжай.
— Да, а все говорят, что придется.
— Кто говорит?
— И в Поселке, и в Городе, и Дяденьки в мундирах, и еще какие-то начальники.
— А почему они так говорят?
— Не знаю, дома слышала.
Мне совсем не хотелось говорить об этом, я задавал вопросы лишь для того, чтобы слушать ее голос, не отдельные слова, а его звучание. Меня забавляло, что голос у нее еще совсем детский, куда более детский, чем у меня, но для девочки довольно низкий и с нотками ранней рассудительности.
— Знаешь, Эмилька, у тебя такой голос, будто по нему ползет шмель.
— Какой еще шмель? — недоверчиво спросила она.
— Ну такой, с мохнатыми лапками.
— Мне тоже жарко! — сказала она вдруг, наверное, чтобы перевести разговор на другое.
— Знаешь, Эмилька, — продолжал я беззаботно, уходя в глубины каких-то смутных воспоминаний, — вот вишни в вишневом варенье у твоей мамы вовсе не круглые, они неровные, и кожица у них не гладкая, а какая-то смятая, а вишня — не красная и не розовая, а чуть золотистая, и, если на нее подуть, она сразу затуманится, а потом опять заблестит…