VII
СМЕРТЬ ОГУРЧИКА. ОТЕЦ И ЛЮДИ В МУНДИРАХ. ПОЖАР
На следующую ночь Огурчик подох.
Весь этот день, накануне его смерти, был беспокойным и до краев наполненным огорчениями.
В школе кто-то из ребят уже успел рассказать, что исчезла Ветка. Я заметил, а может, мне это почудилось, потому, что нервы были напряжены до предела, что ребята о чем-то таинственно перешептываются, упоминают мою фамилию, стало быть, речь шла о моем Отце, — меня все называли просто Стефек. Даже Эмилька, к великому моему огорчению, вела себя как-то странно. Она избегала меня и даже не спросила, чем же закончились вчерашние поиски. Хотя самое главное было известно без этого: Ветка исчезла. Да и по моей хмурой физиономии Эмилька должна была догадаться, что дело не кончилось добром. И все же мне было грустно, что я не могу поделиться с ней своими огорчениями, а их со вчерашнего дня прибавилось. Я чувствовал, что отвечаю и за пропажу Ветки, и за гибель Огурчика, — сознание вины не давало мне покоя.
На перемене старшие ребята обсуждали вчерашнее событие. Но и тут добрый дух товарищества был нарушен, словно бы злой бес всех попутал. На первой же перемене два лучших друга, сидевшие за одной партой, поссорились из-за пролитых чернил. И под громкие возгласы: «Греки», «Органисты», — звучавшие на этот раз как ругательства, началась всеобщая потасовка, представители обеих сторон яростно тузили друг друга. Учитель сократил перемену, справедливо пообещав оставить после уроков всех участников драки. Я уже не говорю о том, что опять не знал, сколько будет девятью восемь, и получил еще одну двойку. В глубине класса, где ребята постарше выполняли какой-то письменный урок, тоже произошла неприятная сцена. Виновником ее был сидевший на последней парте великовозрастный балбес, тупой и прыщавый, у которого уже пробивались усы; он уже в третий раз повторял курс школьных наук. Балбес передал какую-то записку, которая пошла гулять по партам. Учитель подошел к мальчикам и отобрал уже изрядно помятый листок.
— Откуда это у тебя? — спросил он балбеса.
Вместо ответа тот несколько раз икнул в приступе дурацкого смеха и, показывая на записку, которую Учитель держал в руках, сказал, захлебываясь от восторга:
— Этот… этот… он еще сказал отцу, что бабы у «греков» родят стоя.
Никто из нас не понял, о чем идет речь. Но все невольно сжались от стыда, никто не рассмеялся, как бывало, когда Климек сморозит какую-то глупость. Учитель, нахмурившись, молчал. Он сдвинул очки на лоб и часто, часто заморгал, словно бы отгоняя сон или же усталость. Сел за свой столик и порвал записку в клочки. Больше он не занимался с нами устным счетом.