Он поглядел вокруг, отыскал глазами Учителя и отца Циприана, подошел к ним и протянул руку.
— Спасибо за помощь и поблагодарите от нас всех ваших.
— Это дело житейское, — сказал Учитель. — Хорошо бы, чтобы все у вас помнили, что у нас в Селе живут такие же люди, как и у вас, в Поселке.
Рабочий бросил на него понимающий взгляд.
— Я-то это знаю. Вы уж не беспокойтесь. Мы тут ветер не сеем.
— А кто-то сеет. Всякие глупости про «греков» пишет, людей баламутит, натравливает друг на друга.
— Это верно, — угрюмо согласился нефтяник. — Есть здесь такие любители.
«Ветер сеет, — невольно повторял я про себя, — ветер сеет». Почему-то эти слова мне мешали, не давали покоя. Может, я их недавно где-то слышал? Как будто нет. И все же они будоражили меня, сливаясь с каким-то далеким, почти стершимся в памяти воспоминанием. Они словно бы в поисках рифмы искали встречи с чем-то очень на них похожим. Люди уже разошлись, а я все еще бродил по пепелищу, по истоптанному, почерневшему саду с повалившимся, обугленным плетнем и сгоревшей дотла беседкой, а потом снова вернулся к дому. Заглянул в уцелевшее от пожара крыло и в закопченные комнаты с пустыми глазницами окон, комнаты, казавшиеся призрачными при свете глядящего на них сверху неба. В средней комнате уцелела часть стены, той самой, где в ту ночь возле дверей, раскинув руки, стоял Альберт. В руках он держал карты. «За Цыгана получай!» — как живой звучал в ушах его насмешливый голос. И больше ничего не уцелело, ничего, кроме обугленных балок. Но вдруг в пепле что-то сверкнуло. Я нагнулся и поднял стеклышко, выпуклое стеклышко от очков. Чуть дальше лежала обгоревшая рама и зеркальце, которое я хорошо знал, зеркальце Большой Ханули.
«За Цыгана!» — звучали у меня в ушах чьи-то далекие, затихавшие голоса. «Ветер сеет». И тут мне припомнилась Цыганка на лесной поляне и ее слова, слова, которые искал: «Солнышко стеклышком ловишь». Я посмотрел на стеклышко, от огня оно еще больше выгнулось, оплыло по краям. Я торопливо спрятал его в карман.
«Надо будет сказать Отцу», — подумал я.
В тот день, когда я, оказавшись у ворот овина, стал невольным свидетелем разговора Пани с Яреком и с удивлением увидел вдруг, как несхожи мои дела и заботы с делами и заботами других людей, в тот день открылся передо мной новый мир. Внезапно узенький ручеек моей собственной жизни разлился, выйдя из своих прежних узких берегов. Чужие дела, еще не всегда доступные детскому разуму, постепенно становились моими делами. Отъезд Отца с Людьми в мундирах сорвал плотину, ограждавшую мое детство от тревог. Я словно бы попал в водоворот. Вода заливала мне глаза, и стремительное бурное течение уносило меня все дальше и дальше от знакомых берегов. Слишком много свершалось событий, в которых я оказывался действующим лицом, а я был совсем еще мал и слаб, чтобы нести такой груз.