Они прыгнули слишком рано.
В отдалении, справа и слева, Феликс заметил парашюты других беглецов. Жизни Луки и девушки висели на волоске, лишь несколько сантиметров ткани отделяло их от падения, удара, смерти.
Это напомнило Феликсу, что и сам он всё ещё падал. Спускался туда, где не ступала нога человека.
Что будет, когда он достигнет земли?
16 мая 1952 года
ДО
Пустота давила на Вольфов, когда они собрались вокруг телевизора. Она проникла во все уголки гостиной – высушила полевые цветы в вазе на кофейном столике, покрыла тусклыми тёмными пятнами посеребрённые картинные рамы. Повсюду, куда бы Феликс ни посмотрел, чувствовалось отсутствие, но особенно ему не давал покоя стул. В его продавленных горчичных объятиях Мартин любил читать. Сколько вечеров брат провёл на этом стуле, листая сокращённую версию «Моей борьбы» и пытаясь притвориться, будто понимает её?
Теперь он стал святыней. Опустевшей по причинам, о которых никто из Вольфов не говорил. Шерстяной плед, брошенный Мартином утром в двенадцатый день рождения близнецов, оставался нетронут. Два года пыли, копящейся на крепкой пряже.
В доме Вольфов теперь было много пыли. Пыльные сугробы собирались на полках, оседали на страницах неоткрытых книг. Мать Феликса этого словно не замечала. Впрочем, она и не присматривалась. Большую часть времени мама проводила в полумраке спальни. Редким утром она выбиралась из кровати.
Сегодня было именно такое утро. Феликса и Адель освободили от школы, чтобы они могли посмотреть Ново-Германский митинг. (Возможность послушать речь фюрера, как объяснил директор, гораздо важнее занятий. Она способствует национальному единству и поднимает боевой дух). Адель хотела потратить свободное время на тренировки, улизнуть на гоночный трек, но Феликс решил, что Вольфам не помешает немного единства и боевого духа, и убедил сестру послушать речь. Ещё он уговорил родителей присоединиться, посмотреть трансляцию как настоящая семья.
Но даже когда они собрались вместе, ничто не стало как прежде. Родители сидели на диване, между ними – подушка. Взгляд матери был прикован к телевизору: стекло к стеклу. Кожа отца хранила следы многих лет работы с машинным маслом – на костяшках пальцев, под ногтями. Адель сидела на ковре с хмурым выражением лица, говорящим, что сейчас она хотела бы быть совсем не здесь. Только не здесь.
Феликс не мог её винить.
Он совершенно не представлял, куда сесть. Стул Мартина был под запретом, подушка между родителями источала такую же ауру неприкосновенности. В конце концов, он сел на ковёр позади сестры, напротив дивана.