Надел его только сегодня. Чтобы отдать Тасе. Но сначала пусть крестик нагреется от тепла его тела. А потом коснется ее груди…
– Вот, возьми. Это твой.
– Крестик… – выдохнула она, глазам своим не веря.
– Мне его заведующая детдомом отдала. Я его сразу узнал!
«Я его сразу узнал!»
Сколько за этими словами стояло, сколько воспоминаний, от которых прошла блаженная дрожь по телу!..
– Надо же, сохранился… я его, как только Лиля родилась, сразу же на нее надела, – прошептала Тася, целуя крестик, и у Говорова сел голос.
– Так по нему ее и нашел, – выдохнул хрипло. – Я на него часто смотрел. Тебя вспоминал.
Их глаза встретились. Говоров точно знал, о чем сейчас думает Тася. Потому что сам думал именно об этом. О том, как метался крестик между ее грудей, как запрокидывался на шею, как путался в волосах, как его губы скользили то по этому крестику, то по ее шее…
Руки тряслись, так хотелось поскорей обнять Тасю и прижать к себе, но Говоров только осмелился слегка коснуться ее плеча и добавить:
– Нас вспоминал.
Тасины губы задрожали, она опустила ресницы и вдруг спросила:
– Миша… когда она пошла? Ну, первый шаг когда сделала?
Говоров не сразу понял, о чем Тася. Ах да. О Лилькиных первых шагах! А он-то сейчас вообще про все на свете забыл!
– Ну, – усмехнулся смущенно, – не знаю. Я Люльку забрал – ей уже два годика было.
Тася кивнула.
– Она ведь тогда и не разговаривала совсем, – продолжал Говоров. – У меня до сих пор детский дом перед глазами стоит.
Тася нервно провела рукой по лбу:
– Ох, Миша, сколько я всего пропустила в ее жизни… ну, про первый зуб, конечно, не буду спрашивать, а что она сказала… ну, слово первое?
– Папа, – усмехнулся Говоров, и Тася счастливо улыбнулась.
Ну да, она была счастлива, что первое слово ее – ее! – дочери не было сказано той, другой женщине, которую Лиля считала мамой, а на самом-то деле…
– Мне бы так хотелось, – перебил ее смятенные мысли Говоров, – но… но первое слово она сказала – «страшно». Страшно! Взрывов испугалась. Но зато так вот начала говорить.
– Бедная, как же ей досталось… – с трудом произнесла Тася.
– Эх… в эту войну нам всем досталось.
Говоров снова подумал о том, как жестоко повернулась судьба… Не только к Тасе, но и к нему! Если бы он знал, что Тася жива, если бы…
Вспомнил вдруг, как жег на кухне ее фотографию, чтобы сохранить мир в семье. Так и не смог ведь сжечь, погасил, и огонь не затронул Тасиного лица. Но это лицо, в которое он сейчас смотрит и не может насмотреться – лицо живой Таси, – огонь войны опалил настолько сильно, что сейчас Тасе ничего не нужно, кроме того, чтобы снова и снова говорить о дочери. На мгновение Михаил даже возревновал, что Тася словно бы и не чувствует к нему ничего, но тотчас одернул себя: дурак, у тебя есть средство все вернуть! И начал осторожно плести словесную сеть, в которую Тася не могла не попасться: