И все мы в отделе дружно осуждали ее, но когда однажды на чьем-то дне рождения, куда она опять-таки явилась незваной, я высказалась в таком роде, что как ты, Лида, могла прийти сюда, если ребенок твой заперт один в квартире, Лида заплакала: «Я тоже одна, и никто мне не помогает, никто».
И, конечно же, она надеялась, что кто-нибудь откликнется и предложит ей помощь, но у каждого из нас и своих забот хватало, тем более что ребенок ее был каким-то странным — то ли больным, то ли дебильным, вечно сопливым и записанным — и совсем не вызывал нежности и умиления и потребности погладить его и приласкать. И потом, если уж ты родила, должно же быть у тебя чувство долга, в конце концов? Взвалила на себя крест, так неси его и не пытайся переложить его на других.
И Гена в этом полностью соглашался со мной. Я рассказала ему, что Лида явилась на пушкинский вечер в библиотеку Короленко и пожаловалась мне, что у дочки температура сорок.
— И ты оставила ее одну? — ужаснулась я.
— А что? — обиделась она. — Что мне было на пушкинский вечер, что ли, тащить ее с температурой сорок?
— А ведь ей даже в голову не приходит, что можно на какой-нибудь вечер просто взять и не прийти! — усмехнулся Гена.
И так за этими разговорами, за всякими там клубными вечерами, за бегом по утрам прошло шесть лет.
И через шесть лет случилось то, к чему мы давно уже были готовы. Хотя можно ли быть к этому готовым? Всегда надеешься: авось пронесет.
То есть мы, конечно же, ждали, что с ребенком, на много часов запертым в квартире, что-то страшное должно случиться, и это случилось, когда в лютые морозы Лида оставила включенным камин и отправилась в клуб ролевых игр.
Все удивлялись, на черта ей сдались эти игры, тем более что в них играли пятнадцати-восемнадцатилетние, не старше, а Лиде уже было за тридцать, и другая на ее месте постыдилась бы даже говорить об этом всерьез. А для нее это была подлинная жизнь, единственная и неповторимая, и когда очередного героя и бойца из их команды убивали, не по-настоящему, конечно, а по всем правилам этой дурацкой игры, Лида приходила на работу чернее тучи и плакала, и утирала слезы. А вот над могилой своей дочери она ни слезинки не пролила. По крайней мере, никто из нас, как ни приглядывался, этого не заметил.
Мы ведь сложились и похоронили ее дочку, а потом еще и поминки устроили. Но когда через несколько дней Лида пришла на работу и мы увидели, как она с неподдельным аппетитом грызет красное сочное яблоко, грызет и улыбается, мы не выдержали.
Вот тогда мы устроили собрание и на собрании припомнили ей все, и то, что она не просто включила камин, но еще и поставила его на пластмассовый поднос, хотя даже ежу понятно, что когда горит пластмасса, а двери и окна закрыты, это верная смерть. Припомнили мы ей и многое-многое другое и так завелись, что кричали ей «фашистка, убийца!», хотя в этом, наверное, мы все-таки хватили через край.