«И слова, что теряют значенье, если руку не держит рука», — как-то заметила Женя. И в этот мрачный дождливый вечер, когда дует в окно и за стеной не слышно людских голосов, мне смертельно хочется крикнуть ей: «Вот именно, Женя! Вот именно!..»
1
Лев Абрамович бегло просмотрел свежие газеты. На глаза попалась заметка «Верить в бескорыстных людей». Он начал читать: «Уважаемые товарищи, пожалуйста, помогите найти родных людей. Не родственников, их и искать не стоит: дальних нет, а ближайшие — отец и мать — живут со мной в одном городе, и я у них, между прочим, единственная дочь. Но более чужих, чем они, я себе и представить не могу…»
Он поморщился и отложил газету. Чем-то эта корреспондентка напомнила ему дочку. Он не хотел тратить время на чтение всякой чуши. Через час он уже должен был быть в университете. Он очень гордился тем, что из всех поэтов города он самый популярный. Чуть ли не каждый день — звонки, звонки, звонки из разных организаций. Особенно учащались они к 23 февраля и ко Дню Победы. Тогда у него было по нескольку выступлений в день. Конечно, это невыносимо тяжело — рассказывать, как немцы повели всех на расстрел и твою мать тоже, а ты спрятался и убежал. Сколько лет прошло, а каждый раз он рассказывал об этом и плакал, и зал плакал вместе с ним. А потом он читал стихи, сначала о войне, а дальше на всякие современные темы, прекрасно зная, что никто, может быть, даже в Москве, не пишет так смело. «А где же мы были вчера?» — спрашивал он всех и в первую очередь самого себя. «Теперь, — писал он, — мы отважны отвагой ЦК, что же мы раньше-то молчали?» Рабочие и инженеры, лишившиеся своего законного перерыва, насильно согнанные в актовый зал послушать известного поэта, бешено аплодировали. Как он чувствовал свою нужность в этот момент! Ведь все время какая-то тревога томила его. Успокаивался он только, когда писал или выступал, поэтому отдыха он не знал.
Выступать ему сегодня очень не хотелось. Так хорошо писалось! Так пошла работа! Он дописывал поэму «Отец». Когда-то он предпочитал рассказывать, что расстреляли не только мать, но и отца, стыдясь признаться, что отец жив и не просто жив, а занимает ответственный пост в Комитете государственной безопасности, но после смерти отца он вдруг с удовольствием стал подмечать в себе все более растущее с годами сходство с ним. Как и отец, он любил уют и строгий порядок в доме и очень раздражался, если видел, что хоть какая-то вещь лежит не на месте, как и отец, он был вспыльчив и болезненно самолюбив, и еще многое, многое, как и отец. Теперь у него была другая легенда, легенда, в которую от многократного повторения и сам начинал верить: отец, всю жизнь уверенный, что борется с врагами революции, осознав вдруг, что на нем много крови ни в чем не повинных людей, сходит с ума. В действительности, по приказу Хозяина всю верхушку ГБ в те годы расстреливали и сменяли новой, и отец в ожидании ареста вдруг сообразил запеть в своем кабинете и был посажен в сумасшедший дом. Отец ему сам признался в этом, но легенда была более символична и потому более достоверна. Сын предпочитал верить легенде. «Принимаю светло и печально я твою боевую судьбу», — бормотал он в пылу вдохновения.