И все равно, когда муж, даже злой и голодный, был рядом, Майе было как-то спокойнее на душе, хотя он и жить с ней как с женщиной давно перестал.
Но поскольку творческий потенциал у Майи давно иссяк, делать ей в этой стране становилось совершенно нечего, а есть, спать, ходить на работу она могла и в Америке. К тому же она очень скучала по маме, а письма оттуда из-за общей неразберихи доходить почти перестали, и минута телефонного разговора с Америкой стала стоить больше, чем Майина месячная зарплата.
Однажды после очередной ссоры с мужем Майя заявила ему о своем намерении уехать, и муж тут же, даже не скрывая своей радости, собрал свои вещи и умотал. А мама, у которой Майя попросила денег на дорогу, пообещала откладывать их из своей пенсии и где-то за год накопить их и передать с оказией.
Через год Майя, уже имея на руках разрешение на выезд, получила от мамы деньги и, пересчитывая новенькие, хрустящие доллары, вдруг подумала о том, что на этой земле от нее не останется и следа, а на той она не будет нужна никому, кроме мамы, которой, может быть, не так уж много и осталось, и что все-таки она, Майя, когда-то была поэтом, и неплохим, по утверждениям разбирающихся и понимающих в этом толк, и что если бы ее стихи были опубликованы в этой стране, то вся ее глупая и сумбурная жизнь получила бы смысл и оправдание и даже сбежавший от нее муж зауважал бы ее, и что никуда она не сможет уехать, пока не выполнит главного дела своей жизни, и что теперь у нее, слава богу, есть на это деньги.
А еще через два месяца Майина полупустая квартира была завалена толстыми пачками прекрасно изданного сборника с Майиной фотографией на первой странице. Двадцать экземпляров этого сборника Майя тут же раздарила подругам, а остальные десять тысяч книжные магазины отказались принимать даже по бросовой цене, утверждая, что в наше голодное время поэзия нужна только тем, у кого и без нее крыша поехала.
А мама звонила, писала, звала ее из своей Америки:
— Когда же ты приедешь, девочка? Ну что же ты медлишь? — и Майя даже не знала, что ей ответить, как объяснить, тем более, что Майины строки:
Тут и там нам видны те ж четыре стены,
И безумие — ваше кочевье.
Уцепитесь за месяц с другой стороны,
Покачаемся, как на качелях, —
мама знала наизусть.
— Изя, Изенька, прости меня, — не успев зайти в дом, услышала Фаина рыдающий Сережин голос и мягкий, убаюкивающий Изин в ответ: «Успокойся. Конечно, я тебя прощаю», — и, как была в мокрой штормовке, в грязных ботинках, с двумя тяжелыми сумками — ворвалась в Изину комнату и закричала: