– Да вы что?! – Лиля бросилась вперед, отняла стакан… Правда, уже опустевший. – Не надо вам пить!
Лиля слышала, будто алкоголиков стали кодировать, то есть вшивать им под кожу какой-то препарат, который назывался «Торпедо». В народе его называли торпедой. Лиля не знала, как эта самая торпеда действует… Но неужели и впрямь можно умереть, если выпить, когда она вшита?! Больно уж страшное название! Неужели может взорваться?!
Лиля выскочила в коридор:
– Кто-нибудь… Саша, вызывай «Скорую»! – крикнула она рабочему сцены.
– Не надо, – вяло воспротивился Арефьев. – Глупая вы… Жизнь, по большому счету, то еще дерьмо! Можете записку за меня написать предсмертную – я подпишу!
– Хватит! – мягко сказала Лиля. – Хватит ёрничать!
– А вы можете быть доброй! – удивленно протянул Арефьев.
– Вы что, меня обманули? – насторожилась Лиля.
Он покачал головой, как бы вцепившись взглядом своих черных глаз в Лилины, светлые, растерянные, и признался:
– Нет. Мне действительно нельзя пить. Но мне очень плохо… очень!
И вдруг потянулся к Лиле, привлек ее к себе, и она не отстранилась, приникла к Герману, почувствовав такую жалость, которую не испытывала даже к себе самой.
– Знаете, я тоже хотела покончить с жизнью. И даже сейчас иногда хочется, – прошептала она доверчиво. – Но нельзя! Слышите, нельзя! Надо жить. Жить!
Арефьев слушал молча, тяжело дышал Лиле в шею, вдыхал ее запах и чувствовал, что она права, права, права, эта женщина…
Но сердце почему-то вдруг пропустило один удар, другой… «Торпеда» взрывалась!
– «Скорую»! Вызывайте «Скорую»! – Это было последнее, что слышал Арефьев.
* * *
Лиля подъехала к воротам – и они, к ее изумлению, вдруг распахнулись.
Родион? Он что, ждет ее? Но ведь уже за полночь…
Родион не просто ждал – он подкарауливал! Резко распахнул дверцу.
– Лиля! Как это называется?! – рявкнул он вне себя: – Где ты была? С кем?!
– Прекрати ревновать! – рассердилась Лиля. – Я была в больнице.
– В больнице? – опешил Камышев.
– Наш артист, Герман Арефьев, пытался покончить с собой, – злясь на то, что вынуждена пускаться в объяснения, ответила Лиля. – Пока вызвали «Скорую», пока его откачали, пока успокоили других актеров…
– Ну да, ну да, конечно, конечно, – с издевкой закивал Родион. – У вас же в театре у всех тонкая душевная организация! Или как это… подвижная психика! Кажется, так?
– Да, – холодно ответила Лиля, выбираясь из машины. – Именно в театре люди, проживающие разные судьбы, острее чувствуют боль и любовь. Тебе этого, Камышев, не понять.
– Не понять?!
Это слово, запретное слово «любовь», словно сорвало некие тормоза, на которые он сам себя вынужден был поставить! Камышев догнал Лилю, рванул к себе, прижал и горячо воскликнул: