Однако стука ее каблуков слышно не было: видимо, замерла под дверью и гадает, что там происходит.
А ничего особенного не происходило: просто Михаил Говоров вдруг схватил за плечи лучшего друга и взмолился шепотом:
– Отпусти ее! Ведь не любит же!
Шульгин почувствовал, как по его лицу прошла судорога боли. И порадовался, что голос его не дрогнул, когда он посоветовал Михаилу:
– В другой кружок запишись, пионер.
И ушел вслед за женой.
За всю дорогу они не обмолвились ни словом. Шульгин ничего не спрашивал и не обвинял, Тася ничего не объясняла и не оправдывалась.
Молча вошли в дом. Тася сразу ушла на кухню – у нее, как и у всех женщин, было прочное и устоявшееся убеждение в том, что еда врачует любые душевные раны.
А Шульгин сел на кровать – на ту самую, куда так ни разу и не легла Тася, – и долго сидел там, глядя на их свадебную фотографию.
Он держит Тасю на руках; белые лепестки ромашек и легкие Тасины кудряшки касаются его лица, и смотрят Шульгин с Тасей друг на друга так, словно верят в чудо, надеются на него – и немножко боятся чего-то…
Правильно делали, что боялись. Чуда не произошло. Может, потому, что чудес в принципе не бывает, ну не способно на них провидение… Шульгину очень бы хотелось думать именно так, однако он понимал, что на провидение клеветать не стоит. При чем тут вообще какое-то провидение! Сам он во всем виноват. Может, и хороший человек, но не нашлось в нем чего-то такого, за что могла бы Тася его полюбить.
Он хотел, а она не смогла…
Значит, больше он у нее любви просить не станет.
Он вдруг вспомнил их поцелуи на морозе – поцелуи, пахнущие клубникой… Ох, как разгорелась тогда его надежда! Однако это был всего лишь мгновенный порыв – Тася прислонилась к нему, как стебелек в бурю прислоняется к стволу крепкого дерева, пытаясь отыскать защиту. Она искала защиту от неприязни и грубости Лили. Но дальше поцелуев дело так и не пошло. Уже дома она вновь замкнулась в себе – и вновь ушла спать на свой диванчик.
И Дементий в ту ночь лежал один, думая, что надо, значит, еще немного подождать, дать ей еще время.
Сколько еще нужно времени?! Сколько унижений он должен еще перенести?
Хватит. Напросился. Наунижался. Пора и честь знать, и о гордости вспомнить.
Он не помнил, сколько времени так просидел – и очень удивился, обнаружив, что окурки уже не помещаются в пепельнице, а в комнате висит плотная дымовая завеса.
Поправил галстук, пробормотал уныло:
– Видимо, теперь самому придется учиться завязывать…
Прошелся по комнате, взял портфель, с которым ходил на работу, и вышел в гостиную.