— Много еще учить-то осталось?
— Тьма! Завтра опять с утра засядем.
— У пацана этого?
— Ну да. Как-то удобнее вместе.
— Голодные, поди, сидите целый день?
— Прямо! Только и знаем, что жуем.
— А чего же, как волк, на щи-то набросился?
— Как работаю, так и ем.
— Ладно, ладно. Помалкивай, Болтухан Болтуханович!
Приходит Толя с газетой, тоже принимается за чай. Несколько набычив голову, он морщит лоб и смотрит поверх газеты своими голубовато-рыжими глазами.
— Горазд же ты жрать! (У Сереги от сытости влажно-порозовевшие щеки.) Вот я все удивляюсь, Татьяна Васильевна. Человек не работает, а ест. Да еще как!..
Но мать сегодня на стороне Сереги:
— Да будет, Анатолий Тимофеевич! Растет же. Да и не чужое ест…
— Вот-вот. В едоков и вырастают. А ведь, кроме живота, еще голова есть.
— Хватит, Анатолий Тимофеевич, хватит. Сейчас-то он делом занят. — Татьяна Васильевна поджимает губы, строжают морщины возле глаз, и вроде бы увеличивается от недовольства и без того крупный нос.
— Ну-ну. — Толя скрывается за газетой, а у спасенного Сереги слипаются глаза: все-таки замечательно ложиться спать без скандала.
Серега с задумчивою неспешностью расстегивает рубашку. Татьяна Васильевна с силою затягивается, даже табак потрескивает, все еще рассерженная Толиным неверием в мгновенное исправление сына, а квартирант с тихим пофыркиванием пьет чай. Сонно поскрипывает маятник — у обессилевших за день ходиков гирька вот-вот приляжет на пол.
Кто-то, с уважением отнесясь к позднему часу, негромко стучит. Татьяна Васильевна морщится: «Кого это еще черти несут?» — и решительно-недовольная плывет открывать. Щелкает замок. Она испуганно вскрикивает:
— А! Вам кого?!
Толя и Серега выскакивают в коридор. На пороге Федя Пермяков в лихо сдвинутой на затылок фуражке, потому что на лбу его широкий пластырь. Федя бледен, на костлявом подбородке от напряжения возникают полукругом швы морщинок, точно приклеенные обрывки суровых ниток.
— Гражданин Захаров здесь живет? — лишь для порядка спрашивает Федя, потому что вот он, этот гражданин, рядом, с отвисшей нижней губой и выпученными глазами.
«Продали, продали… Кто же это? Гады!» — долдонит в Серегиной голове беззвучным шепотом.
— Что он наделал? Украл, да? — Опасаясь собственной слезливости, Татьяна Васильевна спрашивает безнадежно-спокойным, тихим голосом, но все равно заметно, как у нее синеют губы и как резко, волнами, окатывает ее дрожь.
— Гражданка, мамаша, успокойтесь. Кражи не было. Было сильное хулиганство и оскорбление.
Татьяна Васильевна не дослушивает, а, схватившись за сердце, кричит: