Закрыв глаза, лежал он рядом с женщиной. «Рыхлое, мягкое тело. И слишком мягкие, слишком липкие объятия. Регина, диван — все мягкое, рыхлое, клейкое… Через одежду греет изразцовая печь… Губы у Моки тонкие, строгие. Когда она в гневе закусывает их, они сразу припухают, налившись кровью. А если бы я впился в них, они так же налились бы кровью? Стоит ей загореться ненавистью, как в декабре пятьдесят шестого, и глаза у нее станут зелеными. Зеленое зеркало, острый осколок стекла. А если обнять Моку, глаза у нее тоже станут зелеными? Конечно. Но словно чуть замутненными, нежно-зелеными, как вода, отражающая облака. Или как крупные листья у водяной лилии в глубине озера. Надо будет непременно заглянуть в эти зеленые глаза, когда они не горят ненавистью ко мне…»
Дани даже не посмотрел на Регину. Стоя у стола, он выпил залпом две стопки палинки. И, не оборачиваясь, спросил:
— Ну, так продаешь?
Очнувшись от сладкой истомы, Регина приподнялась на локте.
— Что?
— Коровник.
— Ах, Дани… Дорогой Дани!
— Если не продашь, нам придется его отобрать. Подумай хорошенько. Завтра здесь уже будут наши коровы.
Регина тяжело дышала за его спиной. Дани ждал ответа.
— Знаешь, кто ты? Знаешь, кто? Ты… ты… — наконец она нашла самое страшное оскорбление: — Ты такой же, как Моки. Они тоже все отбирали!.. Но ты еще пожалеешь об этом!
Животноводческую бригаду возглавил Дюри Пеллек. Это была не такая уж ответственная должность, но и не синекура, просто Дюри Пеллеку поручили руководить работой десяти животноводов в усадьбе госпожи Регины. Ему едва перевалило за тридцать, у него было смуглое, как у цыгана, лицо, крупные хищные зубы и искрящиеся благодушием глаза — словом, вполне привлекательная внешность. Но он был страшно неряшлив. Жил он со старухой матерью, которая с осени непрерывно болела. У нее едва хватало сил, поднявшись с постели, доползти до чулана, где стояла бутыль с палинкой, да и то, если ей в руки случайно попадали ключи от чулана, забытые сыном. Ее многочисленные дочери по очереди приходили к ней один-два раза в неделю постирать белье и наварить кастрюлю капусты, которая, как известно, долго не портится и, чем чаще ее подогревают, тем вкуснее делается. Соседки и родственники приносили больной старухе тарелку супа, зажаренного в сухарях цыпленка, а Дюри ел одну капусту, наваренную на целую неделю. Он не решался ее выбросить, потому что жесткое копченое сало опротивело ему еще больше. На Дюри сказывалось отсутствие женской заботы. Он ходил в огромных потрескавшихся резиновых сапогах, которые сваливались у него с ног, когда он припускался за какой-нибудь строптивой коровой; на голове у него всегда был черный берет, прослуживший ему с десяток лет, а на боку болтался старый чехол от противогаза, куда он клал завтрак. В таком виде явился он к госпоже Регине, чтобы получить ключи от двух ее комнат, отведенных под хранение отрубей и молочной посуды.