Меня швыряет по всей лодке. Я нагибаюсь и получаю ботинком в лоб. Крючок, который я успел подхватить, пронзает больную ладонь, ублюдок тащит за леску, точно вытягивает рыбину.
– Цоп-цоп-цоп-цоп! – горланит папаша, потешаясь надо мной. – Бо-бо, маленький? Чего упал, крошечка?
Я подхватываю банку с червями и запускаю ему прямо в рожу. Жирные, скользкие, омерзительные твари летят за пазуху, один ныряет прямо в хохочущую пасть. Банка рикошетит за борт. Старик давится, начинает перхать, похоже, проглатывает червяка.
Я примерзаю. Мне не до шуток.
Мгновения тикают, проходя сквозь меня, как смертоносные лучи.
Соль выбила разум из глаз папаши. По его венам мчит цепная реакция. Он уже взорвался, но еще не знает этого. Это знаю я. Сейчас он меня прикончит.
Тик-тик-тик. Замедляясь, рокочет сердце. Хапает глоток крови и останавливается. Бом!
Весло сносит мне челюсть. Я лечу, разматывая длинные ленты крови по всему свету.
Я – сломанный спиннинг, я заношу удилище высоко в небо и цепляюсь за него крючками. В небе – мое единственное спасение. Там уже брошено зерно, из которого я смогу прорастить древо. Раскаленное, восставшее от дна мира до самой стратосферы. Моя голова – расколотый пополам арбуз. Из нее струями рвутся в небо руки, сотни, тысячи хватких щупалец, которые не дают семени вырваться, выдирают его из подбрюшья стратегического бомбардировщика. Глаза смотрят в разные стороны, и внезапно я подмечаю: у папаши из носа торчат снопы седых волос, целый лес доисторического хвоща, ветер носит их, как течение водоросли, поры на его выпуклом неандертальском лбу черные, глубокие, как шахты, копни глубже – найдешь серебро, рука, которой он на отлете сжимает весло, пробита множеством неудачных попыток поменять иглу в швейной машине, те ненавидят его и боятся, неизменно впиваясь в руку, как злая сука, охраняющая щенков, ворот его рубашки помнит другую машину – стиральную, на нем разводы скверного ополаскивателя, они похожи на письменность древних майя, ткань рубчатая, хорошая, такой теперь не ткут, но нынче в ней завелись крохотные, меньше песчинки, твари, они жрут папашу поедом, вся шея у него в глубоких тоннелях, куда они откладывают яйца, а те обращаются в длинноносых личинок, прорываются в капилляры и дохнут, налакавшись дрянной папашиной крови, в вырезе рубашки я вижу рог его татуировки – старик мечтал стать музыкантом и посрамить Короля Элвиса, набил себе саксофон, я замечаю мельчайшие выщербины в досках лодки, это Гранд-Каньоны, там свой космос, кое-где завелась жгучая плесень, палит костры и собирает войска на битву, я вижу, как мох всплескивает руками, прячется от грядущего всесжигающего пламени, смертоносной ударной волны, уключины внезапно чистые, намасленные, я удивляюсь им, продолжая таращиться на мир, раскрывая его невероятной круговой панорамой, расшатывая, выдирая здоровый зуб, развинчивая диким, запредельным усилием болты в бомболюке, выламывая его с прицелом, упреждением, как стреляют по мчащей лошади, чтобы самолет, идущий на сверхзвуке, выронил свою посылку не там, куда был отправлен, а строго мне на голову.