Она снова опустила глаза, и на сцепленные наши руки упало что-то горячее и влажное. Миранда Пенкрофт заплакала. Прямо слезами заплакала. Наверное, мне следовало радоваться. Сколько раз она доводила меня до слез, и вот наконец она сама унижена. Вскочить, торжествующе взмахнуть кулаками? Но как-то все это было ужасно.
— Я не попала в команду. Недостаточно оказалась хороша.
— То есть как? Ты самая крутая!
— Нет! — Она всхлипнула и посмотрела на меня. Голубые глаза от слез казались огромными. — Я проходила отбор в олимпийскую команду на Токио двадцатого года перед самым отъездом и не прошла. Недостаточно быстро проплыла.
Я обнял ее одной рукой — не подкатываясь, а пытаясь утешить.
— Черт, сочувствую, — сказал я, а потом немного помолчал, давая ей выплакаться.
Потом я спросил:
— Но чем же тебе поможет, что ты сегодня пришла ко мне?
Она глубоко-глубоко вздохнула:
— Нужно искать другие варианты, Линкольн. Если я останусь тут на ночь и будет похоже, как будто мы… ну это… может быть, я сумею выиграть это шоу вместе с тобой. Мы получим призовые деньги. Главное — я буду мелькать на экранах, у меня появится миллион подписчиков в Инстаграме и Твиттере, и, может быть, из этого выйдет карьера на телевидении. Что-то же у меня должно быть, Линкольн.
Я обдумал ее слова.
— Но почему я, а не Себ?
Она уставилась куда-то вдаль — за выход из пещеры, за водопад, — словно смотрела в будущее.
— У нас с ним нет никаких шансов после школы. С виду мы идеальная пара, но за пределами Осни от Себа никакого толку. Ты же видишь, как он ведет себя здесь. Это в школе он казался мне самым крутым.
— А на острове самый крутой я.
— Да. Мне кажется — я вроде как всегда это чувствовала, — что я должна быть с главным, кто бы это ни был. Иногда я думаю… — Она запнулась. — Думаю, может, меня самой слишком мало, я не могу сама быть кем-то. А теперь я знаю, что даже в плавании не могу стать кем-то.
И снова я почувствовал не то, что должен был бы почувствовать. Казалось бы, следует обидеться, возмутиться тем, что меня используют, или хотя бы отнестись с презрением к Миранде, ее ничтожеству, ведь глубины в ней не больше, чем в луже. А я не чувствовал ничего, кроме жалости. Я, Линкольн Селкирк, жалел Миранду Пенкрофт.
Я предоставил ей кровать. Само собой, я к ней не притронулся. Она была в полной безопасности. Миранда почти сразу уснула, словно эта исповедь изнурила ее. Я смотрел на нее, как много раз смотрел прежде, но теперь — без желания и без тоски. Скорее я испытывал отеческие чувства. Она была красива, но уже не казалась мне прекрасной. Маленькая девочка. Я смотрел, как дрожат во сне ее ресницы, губы бантиком, словно для поцелуя, руки сложены под подбородком, как на молитве. И я дивился тому, что этот же самый ангел три года посылал мне чудовищные сообщения в соцсетях. Отчего она так себя вела, гадал я, что ее побуждало? И вроде бы наконец понял.