— Не нужна тебе моя помощь. Сама в себя пришла. Я ж говорил живучая.
— Нужна.
И снова его подвижное лицо все эмоции тут же отразило — взъерошенные брови теперь поползли вверх и ноздри расширились.
— Расскажи, как за господином ухаживать. А сам можешь к раненым своим идти.
— Не пристало женщине за мужчиной ухаживать, если она не знахарь. Смотреть на раздетых мужчин и трогать их нашим женщинам запрещено.
— Вашим не может и запрещено, а я не из ваших. Мне можно. Научи и иди людей спасать.
— С чего бы мне тебя одну с беспомощным господином оставлять? Не доверяем мы тебе. Чужая ты. И своей не станешь никогда.
Правду он говорил. Конечно чужая. Да я и не хотела им своей становиться. Они тоже для меня чужаки и не просто чужаки, а люди, живущие по варварским законам и обычаям. Мне никогда к ним не привыкнуть.
— Умный ты старик и в то же время глупый. Если Аднана не станет меня никто здесь не пощадит. Изнасилуют всем отрядом и в песках умирать бросят, а может и вовсе игрушкой для всей деревни оставят. Пока он жив, и я жива буду.
Несколько секунд, не моргая мне в глаза смотрел, а потом протянул мне склянку с мазью.
— Подержи — я перевяжу его.
Едва закончил повязку накладывать я, чуть пошатываясь, от слабости подошла к ложу Аднана и пустилась на колени, склоняясь ниже и всматриваясь в его лицо. На темной коже выступили капельки пота и глазные яблоки подрагивают под веками, словно сниться ему что-то очень беспокойное.
— Делать не нужно пока ничего. Смачивай ему губы водой и испарину вытирай. Как в себя придет меня позовешь я посмотрю еще раз. И смотри мне я тебя со свету сжить могу так быстро, что глазом моргнуть не сумеешь, если что не так с господином будет.
— И не только ты… — посмотрела, как он уходит из хижины, прихватив свою сумку, сшитую из цветных лоскутов и нахлобучивает сверху на куфию еще кусок ткани. Наматывая ее вокруг. — я помочь с ранеными могу. До рассвета подежурю, а потом приду в лазарет. Можно?
Долго он на меня смотрел и странно. Темные глаза вдруг потеряли то глуповато-простецкое выражение, которое раньше в них было. Словно он передо мной разыгрывал невежду суеверного.
— Приходи.
И вышел из хижины. А я снова к Аднану склонилась, лоб вытерла куском ткани влажным, скулы, подбородок и промокнула кожу на груди и плечах. Сейчас я могла его рассматривать без опасения, что кто-то заметит и прежде всего он сам.
Могла позволить своим эмоциям рваться наружу. Притом, что сама их плохо понимала. Я действительно испугалась, что он может умереть. Испугалась так сильно что до сих пор от мысли об этом у меня сердце в камень сжимается, и паника накатывает ледяными волнами.