Я взял десять дней отпуска. Шеф поморщился — у меня не было одиннадцати месяцев стажа, — но я настоял на своем и сказал, что денег за отпуск брать не буду. Работа меня истощила — не столько сами пакеты, сколько недосыпание, — и кроме того, вернулся из отпуска Ненов, а я не мог его видеть. Ни его, ни новенький его серый «запорожец». Теперь он все время ездит на машине, ставит ее на открытой площадке, где стоят электрокары, и все ходит присматривать за ней, как за больным ребенком. Не мог я его видеть. Даже когда вечером отправлялся на вокзал, ноги были как свинцовые.
Из-за него мы поссорились с Корешем. В последний день перед отпуском. Я проговорился и сказал ему, что Ненов ходил к бате Апостолу звать его на работу и поил его водкой, и Кореш страшно разозлился. Почему я до сих пор не сказал, почему не поставил вопрос перед Шефом, перед парторгом. Он даже собирался идти к парторгу, но я его остановил. Я уже думал об этом. Я уже обдумал все и сказал ему, что теперь уже поздно и нет смысла. Кто докажет, что так и было, если Ненов начнет отрицать? Все было сделано с глазу на глаз, да и никто не пойдет сейчас беспокоить батю Апостола расспросами. Только лишние неприятности получатся, и все. Кореш к парторгу не пошел, но немного подумав, плюнул себе под ноги и сказал:
— Спокойствие свое бережешь? Не ожидал от тебя такого.
Я тоже разозлился и сказал ему, чтобы не лез не в свое дело и не учил меня. Потом я пожалел об этом, но он уже ушел. Я тоже заупрямился и не стал его разыскивать. Раз он может без меня, я тоже могу без него. Подумаешь! Будто он больше меня переживает за батю Апостола, чтобы нотации читать.
А позавчера, как раз в середине отпуска, со мной произошла еще одна авария. Если мне и дальше будет так везти с людьми, придется собрать манатки и поставить себе хижину на вершине Ком или на Елтепе и иметь дело только с ветром и орлами. И почему, черт его возьми, мне все не везет? Ни с приятелями, ни с девушками. Особенно с девушками…
Вот что случилось. Все утро мы с Пухом валялись в кровати, кто кого перележит, и я читал до посинения «Праздные мысли праздного человека» Джерома Джерома, а после обеда взял сумку, сунул туда кусок хлеба, колбасы и блокнот для рисунков, и сел на автобус, который ходит в Панчарево. По плотине перешел на другой берег озера, где на лесистом склоне разбросаны дачи, поплавал в холодной воде, пока не поползли мурашки по телу, и лег на солнце. Был будний день и народу не было. Только сверху, со стороны дач, слышался разговор двух мужчин и удары мотыги о каменистую землю — какой-нибудь собственник рыл землю под фундамент или рыхлил помидоры, — и я целых два часа рисовал: озеро, скалы над шоссе на другом берегу, облака. Думал о разных разностях, и мне было хорошо и спокойно. Я мог бы часами так сидеть и чиркать в блокноте, или просто ничего не делать, потому что, по-видимому, имею природную склонность к безделью, но и самое приятное одиночество в конце концов надоедает. Я еще раз окунулся в озеро и, еще не обсохнув как следует, натянул брюки и рубашку. Солнце стояло уже довольно низко в той стороне, где была София, мотыги больше не было слышно. Я перекинул сумку через плечо, закурил и пошел по тропке, проложенной среди акаций над самой водой, потом вышел на дорогу, которая идет по самой плотине. С одной стороны было спокойное озеро, недалеко два каноэ плыли наперегонки, их лопаты поднимали серебряные брызги; с другой стороны рокотали тяжелые пенистые струи воды, словно пропущенные меж зубьев гигантской расчески. Я зазевался на каноэ, посмеивался и говорил себе, что хорошие гребцы столько воды не поднимают; но так было красивее, потому что в облачках серебряных брызг показывалась радуга. Потом я нагнулся, чтобы застегнуть сандалию, а когда выпрямился, увидел Таню.