Этого я не могу себе представить. Даже смешно становится. А мне всегда, если я устал или не выспался, приходят в голову такие сумасшедшие мысли. Хорошо, что я ими ни с кем не делюсь.
На этот раз мы возвращаемся на электрокаре вчетвером. Мы с Зоркой сидим сзади на платформе, свесив ноги. Зорке холодно в розовом пуловере, она прижимается ко мне. Я чувствую плечом ее грудь и сижу, как пень. Она заглядывает мне в глаза:
— Придешь?
— Нет. Палец болит.
— Приходи, вылечу. Приходи, солдатик.
И касается щекой моей щеки, — что-то разнежилась. Когда она такая, она мне нравится. Но такой она бывает редко: часто говорит вещи, которые меня отталкивают, особенно если это случается в минуты, когда мы любим друг друга или лежим рядом.
Я поглаживаю ее по колену, и мы соскакиваем с электрокара перед экспедицией. В конторе Шеф, батя Апостол и я садимся на ящики и курим. Батя Апостол угощает нас последними каплями из бутылки, у всех троих закрываются глаза. Остается еще один рейс. Время от времени Зорка, которая сидит на своем рабочем месте, оборачивается и улыбается мне. Так было в первую ночь, когда я пришел сюда работать. А во вторую она привела меня к себе домой. И все получилось совсем естественно.
Шеф следит за моим взглядом и вздыхает:
— Потаскуха, — говорит он тихо и снисходительно. — Только что с батей Апостолом не спала. Ты, Пешо, смотри…
Батя Апостол хмурится и бормочет в усы:
— Девка неплохая. Ты, Шеф, не надо так. Не знаешь ты ее.
— А ты знаешь?
— Я людей понимаю.
Я молчу. Надо бы вступиться за Зорку, но я так устал, что неохота разговаривать. Да и Шеф говорит без злобы, просто так, чтоб только что-то сказать — мало ли что говорят мужчины между собой. А Зорка мне нравится, какая есть. Она — первая женщина в моей жизни; то, что было с Таней, — детская история.
Шеф, зайдя за ящики, переодевается. На улице уже светло. Лица женщин становятся зеленоватыми. Возле них вертится Ненов, он уже тоже оделся, отпускает шуточки. Говорит что-то и Зорке, та огрызается, но слов не слышно. Ненов делает кислую физиономию и приподнимает светлые брови, а Зорка смеется — только полные губы краснеют. Она отбрасывает пучок бечевок, отодвигает ногой пакет и идет к вешалке, на ходу поправляя рыжие волосы. Я смотрю, как сквозь туман, — очертания фигур кажутся расплывчатыми и далекими.
Мы с батей Апостолом встаем грузить последний электрокар.
Домой я возвращаюсь около полудня. Дверь квартиры открывается прежде, чем я успеваю всунуть ключ в замок.
Мама и Пух. Мама, конечно, услышала, что лифт остановился на нашем этаже, и спешит встретить меня. Сколько раз она, наверное, вот так открывала дверь за это утро. Пух трется о мои ноги, не дает переступить порог. Я беру его на руки и он сразу лезет мордой в шею, подрагивая от удовольствия.