— Ты еще здесь?
На то, что я опоздал на работу, он не обратил никакого внимания, хотя в другое время прочел бы мне целую лекцию, и начал рассказывать, как встретил сегодня старого своего товарища, с которым вместе сидел когда-то в концлагере, и каким тот был, каким стал, и что они по этому поводу друг другу сказали. Этот его товарищ был ворчун, ворчуном и остался: много нестоящего народу развелось, карьеристов, выскочек, мы в свое время думали одно, а вышло по-другому. И прочее в том же роде.
— Как будто кто ему вексель подписал, что все получится точно так, как он думал, — сердито сказал дед. — Жизнь есть жизнь, люди всякие рождаются, говорю ему, народ не из одних ангелов состоит. Нет, говорит, если ты марксист… ты мне объясни, почему рождаются разные такие… Старики мы, Петьо, вот что. Все нам не то да не так, все придираемся к мелочам… Задел он меня за живое, до сих пор заснуть не могу.
Мне стало смешно. И у деда с его приятелями есть свои печали. Послушать, как они говорят на лавочках в парке — все про идеи говорят и сердятся, как будто от них зависит, чему быть, а чему нет. Они, как дети, которым принесли воздушный шар, — только протянули к нему руку, а шар-то и лопнул.. Они свою песню спели, дед и сам это говорит, чего же им еще?
Я поспешил уйти. Дед был разочарован:
— Куда торопишься, и так опоздал. Ну, опоздаешь еще минут на десять… Извинишься там, выступишь с самокритикой, — хихикнул он.
«Печали» — это тоже словечко деда. Когда он его произносит, мне кажется, что ему и грустно, и смешно, и больше всего он смеется над самим собой. Странный старикан!
Дождь не обложной. На площади Ленина и дальше сухо и чисто. Большая статуя Ленина слева простерла руку к Дому партии и к городу, указывает на что-то, и вся она устремлена туда же. Облака над городом спустились низко и от уличных фонарей кажутся красноватыми. Душно. Я снимаю куртку и ускоряю шаг, и слушаю, как отдаются мои шаги в темных проемах зданий. Как в фильме, когда какая-нибудь одинокая душа шагает в ночи, не зная, что ждет за углом. От молчаливых витрин на тротуар падают световые дорожки, которые ведут только до противоположного тротуара, глухие переулки завешены темнотой, и я перехожу их и считаю в уме: один, два, три… Но им конца нет.
Первый человек, кого я вижу в экспедиции, — батя Апостол. Я останавливаюсь, удивленный и неизвестно почему испуганный, даже сердце начинает колотиться, а он вместе с Шатуном продолжает швырять пакеты в проволочную корзинку электрокара. Я не верю своим глазам, потому что только сегодня его хозяин сказал, что врач едва разрешил ему гулять по двору. Батя Апостол замечает меня. Он выпрямляется, вытирает лоб и усы и улыбается: