— Тощий он. Как паучок. Какой из него грузчик. Пашка искоса и сверху посмотрел на грустное лицо спутницы. Сказал добродушно:
— Ника — всеобщая мамка. Понятно, за что тебя отец любит. Ника остановилась и дернула его за рюкзак.
— Скажите, пожалуйста! А кто ко мне приставал, вот почти на этом самом месте? Забыл? Ну-ка! И сдернув рюкзак, пихнула Пашку в тихую воду, вызвав мельтешение золоченых огней.
— А-а-а! — заорал тот, пятясь, — да шучу, за красоту любит, неописанную! И боком толкнув Нику в прозрачную глубину, нырнул сам, в прыжке теряя разношенные резиновые шлепанцы. Накупавшись, сидели молча, смотрели, как чайки пикируют в светлую воду, бьются белыми грудками в свои отражения. Ника перебирала пальцами выгоревшие волосы, встряхивала их, чтоб еле заметный теплый ветерок просушил мокрые пряди. Снова вспомнилась Ласочка. Как она издевательски пропела — бабушка Никиша… А еще как спрашивала, неужели Нике ни разу не хотелось даже посмотреть на Пашку женским взглядом. Ей вдруг захотелось Пашке про это рассказать. Так мирно было вокруг и так все настояще, что хотелось подарить ему какую-то совсем тайную откровенность, доказать, как она его любит, совсем как братишку, и как доверяет. Но что-то внутри мягко остановило, шепча, не нужно, Ника-Вероника, не искушай мироздание. Любишь — побереги, ты старше и должна быть умнее. И вздрогнула, услышав Пашкин задумчивый голос:
— Мы когда разговаривали, ночью. С Ласочкой. Она пару раз спросила, а вот, мол, какая у отца молодая прелестная жена. Совсем девочка. Сказала про тебя — обольстительная. И неужто я про вас ни разика не подумал. Как вы там с ним. Ну и неужто, я сам ни разу не посмотрел. На тебя, значит.
— Какая же она стерва, — беспомощно сказала Ника, — о-о, ну и стерва!
— Угу. Я щас только подумал, она тебя тоже спрашивала, да? Кивнул в ответ на ее кивок. И продолжил:
— А я ей сказал, что у некоторых людей в голове не мозги, а черви.
И она сразу заткнулась. Перед глазами Ники проплыло худенькое личико с огромными серыми глазами, такими трогательно распахнутыми. Накладываясь на сверкание воды, лицо становилось прозрачным и за белыми прядями вдруг зашевелилось, извиваясь и шлепая — белое, блестящее.
— Фу, — Ника передернулась и затрясла головой, — ты так верно сказал, я прям, увидела, не надо так. Хочу, чтоб не было разговора этого! Чтоб ее не было! Омерзение было таким, странно связанным с облегчением. Вот он сидит рядом, блестит коричневыми коленями, профиль так похож на профиль Фотия — нос такое же прямой и чуть длинноватый, губы сложены жестко, но более пухлые, пацанские еще. А мысли, которые пыталась вложить в ее голову Ласочка, уверенно полагая, что она их только разбудит, позволит им вылупиться в Никиной голове — их нет. Такая радость. Такое облегчение. Будто зашла в чулан, боясь увидеть в тайном углу крысу. Включила свет, а угол чистый, сухой, ни крыс, ни паутины.