— Я не знаю, — шепотом сказала Оля, отодвигаясь и отворачивая лицо, видно, стеснялась, что он смотрит так близко, — это интересно, везде побывать. Наверное.
А как же я, угрюмо подумал Андрейка, я же не просто место, я вот он — человек. Значит, наплевать, и в других местах будут другие люди. Разные андреи, со своими змеями. И кто-то расскажет ей про другой остров. А она послушает и поедет дальше.
Много позже, иногда вспоминая, он думал, ну почему воспринял все, что сказала девочка тринадцати или четырнадцати лет, как неодолимую неизменяемую данность? Она же сама говорила через каждое слово «не знаю». Как будто приглашала его поспорить, убедить, побороться. А он такой тюха.
Впрочем, никакой горечи в воспоминаниях не было, так, копался в себе, ставя это воспоминание в ряд многих других. И смотр им устраивал не для того, чтоб решить, нужно ли было поступать по-другому, а только для изучения собственного характера. Точно так вспоминал и Таньку Маличко. Особенно во время разрыва с Иркой. Очень хотелось понять, почему не срослось, если с виду все было исключительно идеально.
Излишне копаться в себе Андрей не любил. Да и времени на это чаще не было. Работа ему нравилась, и нравилось работать много, выбрасывая из головы все остальное. Может быть, думал он после, когда пришло время осмысливать уже происшедшее, то, что уже, кажется, не починить заново, может быть, слишком был увлечен работой, потому Ирка и взбрыкнула. А с другой стороны, есть совсем простые объяснения. Стал ходить в рейсы, один за другим, дома месяц-другой, потом снова в морях, то четыре месяца, а то целых полгода. Ирка жила сначала в поселке, в его маленькой комнатушке, и по ночам, когда лежали рядом, налюбившись до звона в головах, пытаясь наверстать долгое одиночество, начинала с усмешкой, вроде ей почти и до фонаря, жаловаться на семейные неурядицы, от которых он бы должен защитить, а нету — болтается в рейсах. Которые стали нынче совсем не золотыми, иногда приходилось жить на копейки, дожидаясь неспешного расчета за несколько месяцев.
— Я понимаю, — говорила, вытягивая вверх напряженную сильную ногу, по которой пробегал блик из светлеющего окна, — полные пустяки и тебе, с твоей мореходной колокольни, кажется, ерунда, фигня всякая. Ну, пельмени не так варю. Салат не так порезала. И не скажет ведь, даже лица не переменит, а я в кухню зашла, она мой салат заново режет! Ты прикинь, всю в нем картошку, яйца, достает и крошит в мелкие брызги.
И тут же, по-кошачьи меняя ногу, потягивалась, оглаживая круглое бедро, защищала его мать, оправдывала, вздыхая: