Не нужно ей мешать… Шанелька затихала, отводя мысли, как ветки от лица. И Дима, отрываясь от ее губ, опирался на локоть, отодвинуться и рассмотреть лицо, белеющее в зыбком лунном свете. Говорил шепотом:
— Эй! Ты чего? Ты где?
— Я тут, — отвечала Шанелька, на белом ночном лице открывались глаза, темные, блестящие лунными точками.
Дима смотрел недолго, оглядывался по сторонам, вдруг ощутив, какие огромные и древние горы, притихли, будто свернулись в каменные кулаки, пряча в них спящую силу. И нависая, накрывал своим лицом ее лицо, обнимал плечи, проводя пальцами по локтям и по талии. Над самыми ними вдруг вскрикивала ночная птица, вернее, дневная, что вдруг проснулась. Но они уже не слышали. И Шанелька, подчиняясь ритму, который все ускорялся, снова раздваивалась, уже не наблюдая себя, не удивляясь, вовсе без мыслей. Просто втекала в движение, телом, ловя быструю мерность, отмечаемую вдохами и выдохами. До того мгновения, когда эхо вернулось из ночи, принеся обратно их собственный короткий крик.
Тогда уже можно было думать. Но не хотелось. Лежали рядом, молча. И она, тонким слоем растекаясь по траве поляны, по веткам и путанице густого кустарника, круглым и острым листьям цветов, белками карабкаясь по стволам к игольчатым кронам мохнатых сосен, накрыла собой все, что прятала ночь. Все, что под звездами. Куда там думать. Лишь крошечная ее женская часть чутко сторожила дыхание и неподвижность лежащего рядом мужчины — не хотела лежать в этом нематериальном состоянии, когда он очнется и станет снова не мужчиной на сладкой ночной траве, а Димой — капитаном Фуриозо, у которого жигуль, квест, Олечка и время до трех часов утра.
Потому, как только он пошевелился и осторожно вздохнул, видимо, думая — задремала, спросила намеренно сонным голосом, потягиваясь, не как женщина ночи, и гор под звездами, а как светловолосая Нелька-Шанелька с круглой попой в джинсовых шортиках:
— Уже пора?
Лунный блик показал часы на его запястье, потом отразился в глазах на поднятом к небу лице.
— Пора, — ответил с сожалением, — еще поспать нужно, и Бате я обещал тачку его посмотреть. Это прозвище такое — Батя, Валерич был у нас в экипаже, а в этом году решил сам. Он на пенсии уже, но цыкнутый на автомобилях и всяких гонках, а Марта ему гонять всерьез не разрешает, давно. Вот он и припал к нашей игре, риска побиться нет, места интересные, Марту свою возит, развлекает. А машинка у него не новая.
— Да, конечно. Чего оправдываешься. Сейчас поедем.
Она протянула руку в сторону, сразу находя нежный комочек снятых трусиков, надела, встала на коленки, засмеялась тому, что голова — кружится. И поднялась, суя ноги в расстегнутые сандалеты.