Ерунда в это время, как назло, громко икнула и повалилась со стула. Перебрала. Такое бывает, если за целый день съесть два салатных листа и яблочко, а потом жрать шампанское, как не в себя.
— Тьфуй! — Плюнула Маруся, перешагивая через пытающуюся подняться на ноги балерину.
— Ты куда? — Донеслось со спины.
Она ответила что-то дерзкое — про кота и его гениталии, кажется. А затем покинула его мастерскую навсегда.
И так, она снова оказалась на той точке, с которой все начиналось. Снова одна, снова с чемоданом, без копейки денег и связей. Без надежды выжить в шумном мегаполисе, обошедшемся с ней так несправедливо. Хотя, чего Маруся хотела? Ведь знала же, с кем связывалась. Люди искусства и так не от мира сего, а Ян еще и видный мужчина. И хоть сердце никогда и не замирало при виде его волосатой груди, зато замирало все остальное.
Да, ее тело помнило, как дрожало и пело под его сильными руками. И пусть меж ней и Зварским не было места для истинного родства душ, из которого обычно рождается большое светлое чувство, но все-таки они достаточно долго существовали в едином пространстве. И в этой дикой смеси необузданного секса и горячих эмоций и рождался креатив: живой и импульсивный творческий процесс. По этому всему Маруся тоже чувствовала острую ностальгию.
И вот она оказалась одна. Жестоким морозным вечером, в канун Нового Года. Сумасшедший предпраздничный шопинг был в самом разгаре. Люди хватали с полок все без разбора: продукты, сувениры, украшения, смартфоны, одежду. Город до поздней ночи стоял в беспощадных пробках, а в воздухе витал запах свежих еловых веток, дорогих духов, мандаринов и выхлопных газов.
А Маруся медленно плелась по улице среди всей этой суеты, разглядывая мутными от слез глазами многочисленные яркие витрины и громоздящиеся в них игрушки, гирлянды и шары. И никто на целом свете нигде ее не ждал. Жизнь казалась девушке такой же ничтожной, как снежинки, которые таяли от ее дыхания на пушистых вязаных варежках.
Полный мрак.
И задвинуть бы свою гордость куда подальше. И вернуться бы домой с поджатым от обиды хвостом. Да денег не было совершенно. И пусть к гонорару Зварского она имела весьма опосредованное отношение, девушка все равно не решилась бы взять хотя бы малую его часть.
Ноги зябли, щеки под образовавшимися на них морозными корочками болели все сильнее, а слезы на ресничках Маруси уже превратились в льдинки и неприятно резали глаза. В пору было ложиться и умирать, когда вдруг очень знакомый голос вытащил ее из глубины отчаянных мыслей:
— Еникеева? Ты?