— Тебя тоже во двор, на расстрел? — спросил я почти ласково.
Он вздрогнул и поежился. Взор потупил.
— Нам твои показания нужны, как жучке пятая лапа. Нам тебя расстрелять — и вполне достаточно. Задача по борьбе с диверсантами выполнена, враг изобличен. Но если хочешь жить, можешь наш слух усладить рассказом, как тебя немецкая разведка вербовала и откуда ты такой молодой и привлекательный взялся.
Я положил на стол карманные часы — подарок от руководства Губчека.
— Стрелка проходит пять делений, и после этого наш разговор закончен. Договорились? Не слышу ответа!
Парень издал нечленораздельный звук.
— Значит, согласен.
Больше я ему ничего не говорил. Смотрел, как он бледнеет все больше. По лбу катится пот струйками, но он его не вытирает.
— Увести, — сказал я, когда стрелка дошла до нужного деления. — Третий будет сговорчивее!
— Ну да, — поддакнул конвоир по сценарию. — Этот третий Сереге уже рожи корчил, знаки делал — мол, готов на все.
— Ну вот его нам хватит за глаза. А этого туда же, куда и первого.
— Товарищ! — вдруг завопил писклявым голосом парень.
— Все! Поздно. Уговор какой был? Пять минут. Прошли твои пять минут, парень. Вместе с твоей предательской жизнью.
Конвоир толкнул его в спину.
И парень сделал нечто несусветное — просто плюхнулся на пол и растянулся во весь рост.
— Тащить тебя волоком? — поинтересовался я спокойно.
— Выслушайте! Я из школы абвера. Мы все оттуда! Сутулый — тот, которого вы шлепнули, он из белогвардейцев-эмигрантов. С Польши. Из «Российского фашистского союза». Он нас вербовал! А мы просто так — просто пленные!
— Ладно, садись за стол. Послушаем исповедь.
Первый «расстрелянный» оказался радистом, а по совместительству и командиром группы. Боролся с СССР еще до войны, забрасывался на нашу территорию. Из эмигрантской организации, которую немцы взяли под контроль. Не первый раз Особым отделам такие встречаются. Рацию группа должна была получить на явочной квартире, когда ее бойцы пройдут проверку НКВД. И начать разведывательную работу.
«Радиста» после липового расстрела мы быстро воскресили. Зачитали ему показания подельников. Он сломался и дал согласие на работу.
Третий диверсант — деревенский паренек с каким-то обреченным выражением на лице, долдонил механически:
— А, что наши, что немцы — все одно смертушку принимать. Голод. Если бы не он, хрен бы я в их разведшколу пошел. Но голод… В общем, наплел я немцам, что у меня семья раскулаченная, и с советской властью свои счеты. Поверили. Форму свою серую собачью выдали. А Бориса Михайловича в лагере расстреляли.