Его густые волосы остригли в самый первый день. Но налысо его бреют только сейчас. Почему они оставляют это напоследок? Николсон объяснял — часть ритуала. Даже в этом страшном Храме Смерти его служителям необходим обряд. И ещё — размеренные движения бритвы вводят в транс, успокаивают. Адвокат был так убедителен… Кого он хотел обмануть, уверить в чем-то? Уж не себя ли самого? Отравитель уже проверил на себе свои теории… Пальцы узника сжаты в кулаки, ногти все сильнее впиваются в ладони, до боли, до крови… Голове становится все холоднее, волос из-под бритвы падает все меньше… Он неотрывно смотрит на истово молящегося священника, только это сейчас помогает удержаться на грани… Ведь… Ведь уже все. С негромким стуком бритва возвращается на столик.
— Мистер Грифитс, прошу вас… Вот так.
Сердце бешено заколотилось, он услышал, как столик с бритвой откатили в сторону, что-то заскрипело. Это ему на смену зазвучали колесики другого столика. Почему они не смазывают их, почему? Насмешливый голос Николсона произнес — ритуал, Клайди… Он не хочет, не хочет сейчас вспоминать его! Надо… Надо молиться. Молиться… Пересохшие губы следуют за торопливо что-то произносящими губами преподобного, отчаянно сжимающиеся потные пальцы словно стараются дотянуться, дотронуться до Библии в его руках. Как они тогда желали дотянуться, дотронуться до… И были такие же потные… А ее губы так же истово просили… Молили… Боже, Боже… Почему? Почему? Его руки от кисти до локтя плотно охватили широкие ремни, намертво прижав их к ребристому дереву. Больно…
Шум крови в ушах все сильнее, глаза широко раскрыты, он хочет что-то сказать… Нет, воздух словно заперт в наглухо перекрытом спазмом горле. Он не сможет… Осталось только смотреть. Держаться… Надо держаться… Как же страшно… Смотреть в глаза Мак-Миллана, там — любовь, сочувствие, поддержка. Думать о глазах матери, в них — слезы, вера и убеждение. Она верит в него. Верит, что… Слезы… В ее молящих серо-голубых глазах тоже была вера в него… Там была… Любовь. До конца. Несмотря ни на что… Толстая кожа ремней со скрипом затянулась на его ногах.
А что она видела в его глазах, когда… Он уходит, приготовившись, очистив, обелив себя. А она… Что она видела в его глазах? Равнодушие… Ожидание… Зарождающуюся радость… А если бы сейчас равнодушие появилось во взгляде Мак-Миллана? Матери? Сердце сжалось, словно через него уже прошел смертоносный разряд, ведь… Как это было бы ужасно… Это бы значило, что все — ложь… Ложь! Как ложью было все, что он говорил ей, обещал… А что, если… Если и сейчас все эти молитвы, письма… Ложь? И что тогда… Все — напрасно? Он уйдет… Куда? Что его ждёт там, по ту сторону? Задача выполнена, победа одержана. И снова — насмешливое лицо адвоката-убийцы. Уходи! Не смотри на меня так! Почему ты никак не оставишь меня в покое? Николсон молчит. Но в его взгляде — насмешка. Кого ты хотел провести, Клайди-маленький? Ты до последнего торговался, обманывал, под конец — попытался договориться с самим Господом с помощью наивной матери и преподобного. Неслышимый никому голос набирает силу и уже непонятно, кто говорит — Николсон или он сам произносит эти беспощадные, пришедшие неведомо откуда слова. Они заглушили молитву, они смели все преграды. Глаза узника застыли, видя незримое. Имеющий уши — да услышит… Лёгкий плеск — в чашу опустилась небольшая губка.