– Теперь нету, – отвечает Китка. – Продул в покер. Потому-то я сейчас и пашу на хозяина-еврея.
– Без обид.
– Верно, без обид.
– Итак, если мне, скажем, захотелось нанести визит в этот храм исцеления в Перил-Стрейте?
– Вообще-то, завтра я должен кое-что забрать во Фрешуотер-Бэй, – говорит Китка. – Наверное, мог бы сделать по пути небольшой крюк. Но я не собираюсь дожидаться с включенным счетчиком, – ухмыляется он бобровым оскалом. – И это обойдется вам гораздо дороже ужина со стейком.
Травяная бляха – зеленый значок, скалывающий воротник просторного елового плаща сопки. Посреди этой вырубки сгрудилась вокруг фонтана кучка бурых строений, соединенных между собой дорожками и разделенных заплатками газона и щебня. Спортивная площадка с футбольной разметкой на краю просеки окольцована овальной беговой дорожкой. Все это напоминает пансион, запрятанную в глухомани школу для строптивых детишек богатеев. По дорожке бегут трусцой с полдюжины мужчин в шортах и куртках с капюшоном. Другие сидят или лежат ничком в центре поля, разминаются, вытянув руки и ноги, – падшие ангелы. Человеческий алфавит на зеленой странице. Когда крыло самолета кренится над футбольным полем, капюшоны нацеливаются на его фюзеляж, как стволы зениток. С неба толком не разглядеть, но Ландсман почти уверен: те, кто стоит и разминает свои длинные бледные конечности, – сплошь молодежь в отличной физической форме. Какой-то тип в темном комбинезоне выходит из лесных зарослей. Он следит за тем, как «сессна»[45] по дуге заходит на посадку, его правая рука уже приложена к уху: разрешите, мол, доложить – у нас гости. За деревьями Ландсман замечает отдаленный зеленый блик – крышу и разрозненные белые ошметки, наверное комья снега.
Китка мордует самолет, тот заходит на круг с ревом, грохотом и стоном, потом падает с неба сначала разом, затем снижается по чуть-чуть и наконец смачно шлепается на воду. А может, это Ландсман стонет.
– Никогда не думал, что скажу это, – произносит Китка, как только лайкоминговский мотор успокаивается и они начинают слышать друг друга, – но за такое и шести сотен, кажись, маловато.
Через полчаса после отлета из Якоби Ландсман решил, что благоразумно было бы поблевать, дабы как-то скрасить путешествие. Самолет за двадцать лет работы насквозь провонял тухлой лосятиной, а Ландсмана терзало раскаяние из-за нарушенного обета, который он дал после смерти Наоми: никогда больше не летать на маленьких самолетах. И результат его воздушной болезни весьма внушителен, если учесть, как мало Ландсман съел за последние несколько дней.