Пока он это рассказывает, Дик поневоле все больше вовлекается, суя нос в дело с инстинктивной, необоримой любовью к вони.
– Я знал твою сестру, – говорит он, когда Ландсман заканчивает своим освобождением в лесу Перил-Стрейта. – Я скорбел, когда она умерла. И этот несчастный педик кажется мне именно такой бездомной шавкой, ради кого она не задумываясь рискнула бы задницей.
– Но чего они хотели от Менделя Шпильмана, эти евреи, с их важным гостем, который не терпит бардака? – спрашивает Берко. – Вот этого я не понимаю. И что они вообще здесь делают?
Вопросы напарника представляются Ландсману неминуемыми, логичными и ключевыми, но они же охлаждают жар Дика и его интерес к делу.
– У вас ничего нет, – говорит он, и рот его складывается в бескровный дефис, – и скажу я тебе, Ландсман, с этими перил-стрейтскими евреями дела не наваришь. За ними такой вес, джентльмены, скажу я вам, что они могут сделать бриллиант из окаменевшего дерьма.
– Что тебе известно о них, Вилли? – спрашивает Берко.
– Да ни хрена я не знаю.
– Человек в «каудильо», – говорит Ландсман, – к которому ты подошел и с которым разговаривал. Он тоже американец?
– Я бы не сказал. Аид, скукоженный, как изюминка. Он не озаботился назвать свое имя. И мне не пристало спрашивать. Вся официальная политика племенной полиции, о чем, полагаю, я уже упоминал, сводится тут к следующему: «Ни хрена я не знаю».
– Да ладно, Уилфред, – говорит Берко. – Речь идет о Наоми.
– При всем уважении к ней. Но я слишком хорошо знаю Ландсмана… блин, я слишком хорошо знаю детективов уголовной полиции, и точка, – чтобы не понимать: сестра или не сестра, это не о поисках истины. Это не про то, чтобы разобраться. Потому что все мы знаем, джентльмены: как мы с вами решим, так и будет записано. Можно сколь угодно аккуратно свести концы с концами, но для мертвых-то уже нет никакой разницы. Ведь ты, Ландсман, на самом деле хочешь только отплатить этим гадам. Но такому ведь не бывать. Ты никогда не ущучишь их. Хоть раком стань.
– Вилли, малыш, – говорит Берко, – давай колись. Хорошо – пусть не ради Ландсмана. Не ради того, что Наоми, его сестра, была классной девкой.
В наступившем вслед за этим молчании звучит третья, невысказанная причина, чтобы Дик навел их на след.
– Ты хочешь сказать, – говорит Дик, – что я это должен для вас сделать.
– Хочу.
– Потому что когда-то, на заре нашей жизни, мы много значили друг для друга.
– Я бы не заходил так далеко.
– Это так трогательно, мать вашу, – говорит Дик. Он наклоняется и нажимает кнопку интеркома. – Минти, вытащи мою медвежью накидку из мусорника и принеси сюда, я сейчас блевану. – Он отпускает кнопку, прежде чем Минти успевает ответить. – Я не сделаю ни хрена для тебя, детектив Берко Шемец. Но только потому, что мне нравилась твоя сестра, Ландсман, я завяжу в твоем мозгу тот же узел, который эти белки завязали в моем, и уж изволь сам догадаться, что этот узел, гори он синим пламенем, означает.