Несмотря на то что сама достопримечательность уже давно пришла в упадок и заброшена, наклейка на бампере сияет как новенькая. В общинном доме валяется еще с десяток коробок с такими же наклейками.
– Хоть намекни, – просит Ландсман.
– Шутки о крайней плоти.
– Ага, понял.
– Самое полное собрание анекдотов об обрезании.
– Я и не знал, что их так много, – говорит Ландсман, – это было очень познавательно.
– Хрен с ним, – говорит Берко, выгружаясь из машины, – давай, двинулись. Раньше сядем – раньше выйдем.
Ландсман разглядывает останки «подлинного общинного дома» – поросшую колючими ягодными кустами аляписто размалеванную развалину. На самом деле в общинном доме подлинностью и не пахнет. Герц выстроил его сам, а помогали ему двое его свояков-индейцев, племянник Мейер и сын Берко, случилось это однажды летом, уже после того, как Берко поселился на Адлер-стрит. Выстроил развлечения ради, не собираясь превращать «общинный дом» в придорожную достопримечательность, – это он попытался сделать потом, когда его сместили с должности, но затея не выгорела. А тем достопамятным летом Берко было пятнадцать лет, а Ландсману – двадцать, и младший ваял каждую черточку своей личности по образу и подобию старшего. Целых два месяца он посвятил нелегкому делу – учился управляться с циркуляркой по-ландсмановски: стискивал папироску в углу рта и мучился от разъедавшего глаза дыма. Ландсман тем летом уже навострился сдавать экзамены в полицейскую академию, и Берко заявил, что тоже мечтает стать полицейским, правда, соберись Ландсман стать навозной мухой, Берко извертелся бы на пупе, но приучил бы себя любить фекалии.
Подобно большинству полицейских, Ландсман плывет беде навстречу, как бронированный танкер, не боясь ни дрейфа, ни шторма. И тревожат его только отмели, да микроскопические трещинки, да мелкие причуды крутящего момента. Например, воспоминание о том лете или мысль о том, до какой степени он за эти годы истощил терпение ребенка, готового некогда прождать тысячу лет, чтобы часок вместе с ним пострелять из воздушки по банкам на заборе. Зрелище общинного дома задевает прежде нетронутую струну в душе Ландсмана. Все то, что они создали вместе в этой точке на карте, ветшает, исчезая под натиском колючего ягодника и забвения.
Под ногами у них хрустит подмерзшая грязь самой захудалой индейской резервации на свете.
– Берко, – Ландсман трогает двоюродного брата за локоть, – прости меня, я такого понатворил.
– Не извиняйся, ты не виноват.
– Теперь-то все хорошо. Я вернулся, – говорит Ландсман и в эту минуту сам верит собственным словам. – Не знаю, что помогло. Перемерз, наверное. А может, вся эта заваруха со Шпильманом. Или, ладно-ладно, – дело в том, что я перестал бухать. Но я снова стал сам собой.