– Угу.
– А тебе так не кажется, Берко?
– Конечно, – соглашается Берко, так он соглашается с ребенком или с больным на голову. Не соглашаясь вовсе. – На вид ты вполне себе.
– Поддержал, ничего не скажешь.
– Слушай, я не хочу сейчас все это рассусоливать, давай не будем, а? Я просто хочу зайти внутрь, огорошить старика нашими вопросами и вернуться домой к Эстер-Малке и мальчикам. Тебя устраивает?
– Прекрасно, Берко. Конечно, так и сделаем.
– Большое спасибо.
Они идут тяжелой поступью, приминая окоченевшие комья грязи, давя тонкие мембраны льда, затянувшего лужи между заплатками гравия. Шаткое крыльцо с разбитыми ступенями ведет к посеревшей от дождя и ветра двери из кедровых досок. Покосившийся дверной проем грубо заделан толстыми полосками пористой резины.
– Так ты говоришь, я не виноват? – начинает было Ландсман.
– Мужик! Я пи́сать хочу.
– Стало быть, ты считаешь, что я свихнулся. Я – сумасшедший. Не отвечающий за свои действия…
– Все, я стучу в дверь.
Берко дважды барабанит в дверь так, что чуть не выбивает петли.
– …и не гожусь для того, чтобы носить жетон, – заканчивает Ландсман свою мысль, искренне жалея, что вообще завел этот разговор. – Иначе говоря.
– Это не я позвонил, а твоя бывшая.
– Но ты с ней согласен.
– Да что я понимаю в сумасшествии? – говорит Берко. – Меня же не арестовывали за то, что я бегал голяком по лесу в трех часах езды от дома, предварительно размозжив мужику башку железной койкой.
Герц Шемец показывается в дверях. Он свежевыбрит, о чем свидетельствуют два свеженьких пореза на подбородке. На нем серый фланелевый костюм поверх белой рубашки и маково-алый галстук. Герц благоухает витамином В, крахмалом, копченой рыбой. Он кажется совсем крошечным, и движения у него дерганые, как у деревянного человечка на палочке.
– А, старина, – говорит он Ландсману, дробя пару-тройку костей племянниковой ладони своим рукопожатием.
– Смотришься молодцом, дядя Герц, – отвечает Ландсман.
Приглядевшись внимательнее, он замечает, что костюм поблескивает на локтях и на коленях. Галстук усеян свидетельствами некой былой трапезы, где подавали суп, и повязан он не поверх рубашки, а вокруг бесформенного воротника белой пижамной сорочки, наспех заправленной в брюки. Но не Ландсманова бы корова мычала. На нем самом его «запасной костюм», вызволенный из пронафталиненного загашника в багажнике, – черная вискоза с шерстью и с золотыми пуговицами, которые должны изображать римские монеты. Когда-то он взял его взаймы у одного невезучего игрока по имени Глюксман, в последнюю минуту вспомнив о похоронах, на которые обещал прийти. Костюм смотрится одновременно траурно и китчево, ужасно мнется и воняет детройтским багажником.