– Взгляни на это дерьмо!
Он хватает отворот рубашки и распахивает ее, отрывая пуговицы. Демонстрирует окаймленный бахромой талес, как самый непрочный в мире бронежилет, его святой белый кевлар, украшенный полосками цвета синих тварей морских.
– Ненавижу эту хренову одежку.
Он снимает талес через голову и отбрасывает в сторону, оставаясь в одной белой хлопковой майке.
– Каждый б-жий день я встаю утром и натягиваю это дерьмо, прикидываясь тем, кем не являюсь. Тем, кем я никогда не буду. Ради тебя.
– Я не заставлял тебя ничего соблюдать, – говорит старик, не поднимая головы. – Вообще не…
– Дело совсем не в религии, – говорит Берко. – Дело в отцах, будь ты проклят.
Конечно, оно определяется по матери, это самое еврейство. О чем Берко хорошо осведомлен. Он знает это с того дня, когда появился в Ситке. Он видит это всякий раз, когда смотрит в зеркало.
– Ерунда все это, – бормочет старик, обращаясь больше к себе самому. – Религия рабов. Добровольные вериги. Орудие неволи! Я никогда в жизни не носил эту хрень.
– Никогда? – спрашивает Берко.
Он застает Ландсмана врасплох, рванув от двери хижины к обеденному столу. Прежде чем Ландсман понимает, что происходит, Берко натягивает ритуальное нательное белье на голову старика. Он обматывает ему голову одной рукой, а другой обвивает бахрому с узелками еще и еще, очерчивая тонкими нитями шерсти контуры лица старика. Словно пакует статую для отправки. Старик сучит ногами, хватается руками за воздух.
– Никогда не носил, а? – говорит Берко. – Ты никогда, мать твою, не носил такой? Примерь мой! Примерь мой, ты, хрен собачий!
– Стоп! – Ландсман бросается выручать человека, чья неистребимая склонность к тактике жертвенности, может, и непредвиденно, но самым прямым образом привела к смерти Лори-Джо Медведицы. – Берко, стой! Прекрати немедленно!
Он хватает Берко за локоть, оттаскивает его в сторону, и, когда ему удается втиснуться между отцом и сыном, он начинает подталкивать того, что покрупнее, к двери.
– Ладно! – Берко вскидывает руки и позволяет Ландсману отпихнуть себя на несколько футов ближе к двери. – Ладно, все! Отпусти меня, Мейер.
Ландсман ослабляет хватку, отпуская напарника. Берко запихивает майку в брюки и пытается застегнуть рубашку, но все пуговицы отлетели. Он бросает это занятие, приглаживает черный ершик волос широкой ладонью, нагибается за шляпой и пальто и выходит. Ночь с клубящимся туманом вплывает в старый дом на паучьих лапах.
Ландсман возвращается к старику, который сидит с обернутой в талес головой, как заложник, которому не позволяют видеть лица похитителей.