– Как делишки, аид? – спросила Литвака Ландсман. – Сколько зим.
Литвак кивнул и пожал ей руку. Он, как всегда, разрывался между естественным импульсом восхититься компетентным профессионалом и подозрениями, что она лесбиянка. А эту категорию людей он почти принципиально не понимал.
– Ну, тогда хорошо, – сказала она. Она все еще прижималась к Шпильману, и, когда ветер усилился, прижалась еще тесней, положила руку ему на плечо, притягивая к себе, обнимая. Скользнула взглядом по зеленоватым лицам мужчин, ждущих, чтобы она передала им ценный груз. – Тогда все с тобой будет в порядке?
Литвак написал что-то в блокноте и протянул его Робою.
– Уже поздно, – сказал Робой. – И темно. Давайте мы устроим вас на ночь.
Казалось, она несколько минут обдумывала, не отказаться ли от предложения. Потом кивнула.
– Отличная идея, – сказала она.
У основания длинной витой лестницы Шпильман остановился, прикидывая детали восхождения и разглядывая платформу подъемника, от которого отказался, и на него накатило явное сомнение по поводу всего, что с этой минуты от него ожидают. Он плюхнулся в инвалидную коляску с наигранным драматизмом.
– Суперплащ забыл дома, – сказал он.
Когда они достигли вершины, он остался в коляске и позволил Ландсман отвезти его в главный корпус. Трудности путешествия, или шаг, на который он отважился наконец, или понижение уровня героина в крови начали сказываться. Но когда они дошли до приготовленной для него комнаты на первом этаже – кровать, письменный стол, стул и прекрасные английские шахматы, – он собрался. Залез в карман помятого костюма и достал ярко-желтую коробку.
– Ну, я полагаю, должен последовать мазелтов? – сказал он, раздавая с полдюжины прекрасных на вид сигар «коиба».
Аромата сигар, даже нераскуренных, даже в трех футах от его ноздрей, было достаточно, чтобы нашептать Литваку обещание честно заслуженной передышки: чистые простыни, горячая вода, темнокожие женщины, отдохновение после жестоких битв.
– Мне говорили, – добавил Шпильман, – что будет девочка.
С минуту никто не понимал, о чем это он, а потом все нервно засмеялись, исключая Литвака и Тертельтойба, щеки которого окрасились в цвет борща.
Тертельтойб знал, как и каждый из них, что Шпильману не сообщат никаких деталей плана, включая и новорожденную телицу, пока Литвак не отдаст приказ.
Литвак выбил сигару из мягкой ладони Шпильмана. Он посмотрел на Тертельтойба, насупившись, почти не видя его через кроваво-красный борщ собственного гнева. Определенность, которую он ощущал на причале, уверенность, что Шпильман послужит их нуждам, неожиданно сошла на нет. Человек, подобный Шпильману, талант, как у Шпильмана, никогда никому не служит. Можно только служить этому дару, отринув все остальное, и первым слугой станет сам его обладатель. Неудивительно, что бедолага так долго прятался от своего дара.