Ландсман натягивает штаны, застегивает рубашку, повязывает галстук. Он снимает пальто с крючка на двери, берет в руку ботинки и подходит к кровати, чтобы подоткнуть Бине одеяло.
Когда он наклоняется, чтобы выключить лампу у изголовья, из кармана пальто вываливается квадратная картонка. Та самая открытка, полученная из тренажерного зала, завсегдатаем которого он был когда-то, предлагающая все блага пожизненного абонемента на ближайшие два месяца. Он изучает переливчатую мигающую картинку с волшебным евреем. До – после. Толстый – стройный. Хмурый – счастливый. Хаос – порядок. Изгнание – отчизна.
До – аккуратная диаграмма в книге, тщательные штрихи на черных клетках и аннотация, как на странице Талмуда. После – битая старая шахматная доска и ингалятор «Викс» на b8.
И тогда Ландсман чувствует ее. Ладонь, лежащую поверх его руки, на два градуса теплее нормальной температуры тела. И мысли его убыстряют свой бег и разворачиваются, как транспарант. До и после. Прикосновение Менделя Шпильмана – влажноватое, наэлектризованное, дарящее Ландсману какое-то странное благословение. А потом ничего, кроме холодного воздуха детской спаленки Бины Гельбфиш. Цветущая вагина О’Кифф на стене[71]. Плюшевый песик Шнапиш, понурившийся на полке рядом с наручными часами Бины и пачкой сигарет. И Бина, сидящая в кровати и наблюдающая за ним, словно за детишками, колотящими незадачливого пингвина-пиньяту.
– А ты все так же мурлычешь себе под нос, – говорит она. – Когда размышляешь. Как Оскар Питерсон[72], только без рояля.
– Блин.
– Что такое, Мейер?
– Бина! – Это Гурье Гельбфиш, старый сурок-свистун из комнаты напротив; Ландсмана немедленно сковывает древний ужас. – С кем это ты там?
– Ни с кем, пап, иди спать! – говорит Бина и снова спрашивает, на этот раз шепотом: – Мейер, что?
Ландсман усаживается на край кровати. До и после. Восторг понимания, а потом – бездонное сожаление понимания.
– Я знаю, что за пистолет убил Менделя Шпильмана.
– Хорошо.
– Это была не шахматная партия, – чуть помолчав, говорит Ландсман. – Там, на доске у Шпильмана в номере. Это была задача. Теперь это кажется очевидным. Я должен был сразу понять, расположение фигур было такое дурацкое. Кто-то пришел к Шпильману в ту ночь, и Шпильман выставил ему на доске задачу. Весьма заковыристую. – Быстро и уверенно он передвигает фигуры на карманной шахматной доске. – Смотри, вот у белых проходная пешка. И он хочет превратить ее в коня. Но это называется «слабым превращением», потому что обычно пешку превращаешь в ферзя. «Имея здесь коня, – думает он, – я получаю три варианта поставить мат». Но ошибается, потому что он оставляет черным – то есть Менделю – возможность спасти игру. Если играешь белыми, тебе придется игнорировать очевидное. Просто сделай банальный ход слоном вот сюда – на цэ-два. Сначала ты этого даже не замечаешь. Но как только ты его сделаешь, любой ход черных ведет прямиком к мату. Каждый ход – самоубийство. Нет ни одного хорошего хода.