– Ни одного хорошего хода.
– Это называется цугцванг, – говорит Ландсман. – «Принуждение к ходу». Это значит, что для черных было бы лучше пропустить ход.
– Но ход же нельзя пропускать, правда? Ты должен что-то сделать?
– Да, должен. Даже если знаешь, что тебя ждет мат.
Ландсман видит, как все это начинает обретать для нее смысл, не как улика, или доказательство, или шахматная задача, а как часть истории преступления. Преступления, совершенного против человека, у которого больше не осталось ни единого хорошего хода.
– Как ты до этого додумался? – спрашивает она, не в силах полностью подавить легкое изумление, вызванное этим свидетельством его умственной пригодности. – Как нашел решение?
– Вообще-то, я его увидел, – отвечает Ландсман. – Но в тот момент я не понял, что именно вижу. Это была картинка «после» – неправильная, кстати, – парная к картинке «до» в номере у Шпильмана. На доске стояло три белых коня. Но в шахматном наборе третьего коня нет, поэтому иногда приходится использовать что-то еще для замены отсутствующей фигуры.
– Пенни, например? Или пулю?
– Любую вещь, что лежит у тебя в кармане. Например, ингалятор «Викс».
– Знаешь, Мейерле, почему из тебя так и не получился шахматист? Потому что ты недостаточно ненавидел проигрывать.
Герц Шемец, доставленный из Центральной больницы Ситки с неприятной поверхностной раной и запахом больничного лукового супа и мыла из грушанки, полулежит на диване у сына в гостиной. Тощие его голени торчат из штанин пижамы, как две сырые макаронины. Эстер-Малке забронировала большое кожаное кресло Берко, а Бине и Ландсману достались дешевые места – крутящийся барный стул и приставной кожаный пуфик от Беркового кресла. Эстер-Малке, заспанная и смущенная, кутается в махровый халат, теребя что-то в кармане. Ландсман подозревает, что это все тот же тест на беременность недельной давности. Рубашка у Бины не заправлена, волосы растрепаны. Какой-то буйный кустарник, декоративная изгородь. Лицо Ландсмана, отразившееся в трюмо на стене, представляет собой пастозный орнамент из теней и струпьев. И только Берко в этот ранний час свеж как огурчик. Он восседает на кофейном столике у дивана, облаченный в носорожьего цвета пижаму с тщательно заутюженными складками и манжетами и собственными инициалами, вышитыми на кармашке мышино-серыми нитками. Волосы причесаны, щеки будто сроду не ведали ни щетины, ни бритвы.
– Вообще-то, я предпочитаю проиграть, если честно, – говорит Ландсман. – Начиная выигрывать, я сразу жду подвоха.
– А я ненавижу проигрывать. И больше всего я ненавидел проигрывать твоему отцу.