— Дядь Ваня, идите спать, на пушку не берите. Мы плакали о прежнем, так что не выведывайте. Ой, любопытства девать некуда! Любопытство не порок, а простое свинство. Идите спать. А ты, теть Таня, марш спать тоже! И я спать. Все — спать! Чего вздумали ночью реветь, — попыталась рассмеяться Катя, но вместо улыбки появилась на лице жалкая гримаса. — Хорошо, теть Таня, что вы у нас, а то и поплакать не с кем. Ой, что б я делала одна, не представляю!
— Не ко добру, — бормотал, подозрительно глядя на них, старик, переступая босыми ногами на холодном полу. — Ох, не ко добру… Катерина! — вдруг вспомнил он, что Катя недостаточно почтительна к нему. — Ты чего не спишь? Больной старик, богом и небом забытый, лежит на печи, еле живой, а ты тут нюни распустила! Плачешь! Счастья хочешь выплакать? Плакать можно. Но лучше не плакать. Скрепить дух, молчать и в молчании находить упоение. Я восемнадцать лет рассуждал т а м об этом. Слышишь, восемнадцать лет! Я понял, молчание — это золото. И уразумел также, что слово — это серебро. Лучше плакать, но еще лучше не плакать. Найти надо… Найти… — Старик не смог подыскать слова, хлопнул дверью и, сердито стуча голыми пятками, протопал к печке. — Не ко добру. Нет. Нет. Нет. Не ко добру. Слышишь?! Катерина!
— Ой, дядь Ваня, не расходитесь. — Катя совсем успокоилась и не рада уж была своим слезам, хотя и чувствовала, что после слез как груз с плеч сбросила, стало легче.
— Молока дай! У меня изжога. Из-за вас я проснулся. Спал. Нет. Нет. Нет. Вгонят меня в могилу до скончания века и косточки мои разбросают по степи, будут их волки грызть. Будете искать меня и не найдете, бога просить, а он вам не ответит за вашу злость и неблагодарность мне за мою с вами жизнь. Не ответит, Катерина! Не ответит!
— Кто вас не найдет? — Катя ходила по дому, вспоминая, куда же поставила молоко, потом вспомнила, бросилась в коридор, нащупала в темноте бидончик, который поставила еще вечером и забыла. Молоко смерзлось… — Ну так чего, греть? Кто это в изжогу молоко пьет? А кто вас не найдет?
— Ты, конечно, искать не будешь!
— Ой, через тыщу лет не токо меня, вообще никого не будет. Если будет такая война, о которой говорил военный, — все горит, железо прям на улице плавится. Какой же дурак захочет тогда жить? — Катя убрала конфорку, поставила бидон прямо на угли.
Катя стала рассказывать, о чем говорил им военный, и вдруг всплеснула руками: дядя Ваня храпел.
На следующий день вечером Катя торопилась домой переодеться, чтобы пойти в школу. Намерзшие за весь день на холоде валенки легко поскрипывали по снегу, розоватому от мутно-багровой вечерней зари, широко растекшейся по небу. Катя, намаявшись за день на морозе, — весь день пришлось отгребать лопатой замерзшую картошку, — шла легко, торопко. Недалеко от дома из переулка навстречу выкатил самосвал, заурчав, двинулся на перепугавшуюся Катю. Она ойкнула, сворачивая на обочину, прогрузла по колено в снег. Самосвал промчал мимо, а у нее, когда выбралась на дорогу, кольнуло в животе, она согнулась в поясе, подождала, пока уймется боль, и потихоньку направилась домой, чувствуя, как боль еще живет в ней. И Катя еле шла, вслушиваясь в себя, гадая, что же это у нее заболело. Боль появилась под желудком, прострелила поясницу и растеклась по ягодицам.