Дом на Северной (Мирнев) - страница 107
— А мой Степа тридцатого июня сорок четвертого года погиб смертью храбрых, — проговорил старик Деряблов, вытер повлажневшие глаза, помолчал, поглядел на Ивана Николаевича, на Катю, расставлявшую тарелки с огурцами, луком и капустой, посмотрел жалуясь, с мольбой. Сидевшие за столом промолчали. И оттого, что все промолчали, старику стало легче, облегченно вздохнул. — Нам с Иваном Николаевичем, старикам, не пришлось повоевать. В первой-от мировой в крестах ходил, а нынче без волос. Кресты блестели, а нынче лысина моя. Старики мы, а что со старика возьмешь? Нуль, как говорил, помнишь, Катя, Гаршиков. Я ему черта лысого в жены прочил. Учится нынче. Ученый будет, съешь его собака. Он все о столкновении миров, о мировой трещине твердил. Пойдет по этой части. Помнишь, Катя?
Иван Николаевич подождал, пока разлили по стаканам водку, и спросил у Деряблова:
— Как вот ты, Федот, понимаешь войну? В центральном значении. Лучше плохой мир, чем война? Конечно. Нет. Нет. Нет. Конечно, так. Но вот ты не участвовал, а я участвовал в особом, так сказать, смысле и понимании таинственном. В противоестественном естестве, так сказать, участвовал. В твоем понимании, что такое война? Каждый, так сказать, имеет свое понятие. Я, как работник культурного фронта, так сказать, его лучшей части, имею свои понятия в этом явлении.
— Война есть война, кто кого убьет, — ответил Деряблов, поглядывая на Юру и будучи сражен необыкновенными словами Ивана Николаевича: — Само собой, война есть безобразие…
— Но… — начал Юра.
На него махнул рукой Иван Николаевич, презрительно отмахнулся: мол, не ввязывайся, не твоего ума дело.
Юра поглядел на Катю и стерпел, хотя все в нем подалось вперед, он готов был дать бой старику.
— А был такой человек, — продолжал прежним голосом Иван Николаевич, оглядывая всех за столом, но дольше всего задерживаясь на Юре. — Был. Умный. Проницательный. Ума палата. Ему на недосягаемую высоту памятник поставить. Поставят. Работник культурного передового фронта! Он жил восемнадцать лет т а м… — Иван Николаевич показал пальцем вверх, посмотрел туда, и все посмотрели. — И вот этот мудрейший из мудрецов не терял времени даром, изучал жизнь во всех ее четырех измерениях. Высочайший, так сказать, человек был, с глубочайшим миропониманием, изучал жизнь во всей плоти и, так сказать, ее красной крови. Нет. Нет. Нет. Это трудно передать о таком, так сказать, человеке. Производственные отношения и особенно производительные силы — это выше всякого вашего миропонимания, прочего такого и особенного. А он изучал производственные отношения, производительные силы, многое другое, что не поддается обычному явлению. Он смотрел на звезды, а думал о производительных силах, смотрел на землю, а думал о звездах, он ходил и думал, а в душе делал всякие умственные упражнения, а люди его презирали, не понимали, кто он такой, почему ему уготована роль высокая. И вот жил этот человек, жил восемнадцать лет т а м, познавал движения звезд и судеб людских, войны и мира, однажды остановился и сказал: «Стоп! За дело». А шла война. Война! Он думал о войне, так сказать, суть ее прощупывал, чтобы, так сказать, из своего положения исходя, нанести смертельный удар. А было это среди лесов, а они т а м делали рукавицы с тремя пальцами для солдат и воинов. И вот он однажды взял материал рукавицы и думает… Он долго думал. Все думают, почему он думает? А он вот так склонился над рукавицей и думает. И так он продумал три дня на работе и три ночи, лежал, но не спал, а думал. А потом обрезал с себя космы длинные, утеплил ими указательный палец рукавицы. Так что он даже толстый стал. И отдал. Попала рукавица на фронт. И вот сидят в окопах солдатики. Мороз, снег, огонь разводить нельзя: враги. Окоченели все. И вдруг дозорный кричит: «Враги!» Все вскочили, а это было… Нет. Нет. Нет. Не вру. Под Москвой было. Под ее самым боком столичным. Вскочили солдатики, хвать ружья, пулеметы, пушки. А руки у них-то окоченели, стрелять оне не могут. И только у пулеметчика, у одного только, когда он увидел несметные полчища врагов, руки были в тепле. Он застрочил. И положил много врагов. И враг не прошел. И потом думают командиры, что ж такое, почему у всех руки окоченели, ведь враг взял бы Москву, и все, а у пулеметчика — нет. А враг собрался прямым ходом в Москву. Осмотрели рукавицы пулеметчика. И что-то в них твердое в пальце нашли, распороли. А там волосы мои. Вот, думают, что спасло нас — волос и мудрость человека. И вот кого надо к Герою представить. Все так подумали, одновременно причем. Тыщу человек было, а подумали все именно так и одновременно. Вот что такое война, люди. Может драться сто миллионов людей, а спасти может один, решает конец один.