— Ты чего, ты чего шумишь, старая крыса?! — угрожающе спросил Юра, положив на стол свои огромные ручищи, которых больше всего и пугался Иван Николаевич. — Кондор! Урка плешивая! Ты чего вот тут шумишь? Ишь! Крикун нашелся! Песок с него сыплется, а он, вишь, как царь Николай Второй, кричать! Умный какой! Может, старая крыса, я тебя попугать имел в уме! А он кричит, полоумный. Замолчь! Бобик нестриженый! Туда же, орать! Врать меньше, спаситель в кавычках, надо!
Юра встал, а Иван Николаевич, бросившись бежать в другую комнату, дико и несуразно вскрикнул.
* * *
Катя провожала Юру. Она всхлипывала, а Юра, пожимал плечами и говорил:
— Катя, я же пошутил, святое слово. Да я же курицы, сколько ни работал, не задавил. Было однажды. Было. Сам себя чуть не задавил. Стою на дороге, соскакиваю с подножки, а тут машина. Толкнула меня, чуть поцарапала. А ты веришь шулеру.
— Ой, ну зачем такое ляпнуть? Ты враг разве себе? Тут и так душа изворотами ходит, а он — ляпнуть такое! Нарочно не придумаешь.
— Пусть не форсит. Рукави-и-цу сшил с теплым пальцем! Москву спас!.. Врет. Сидел в тюрьме восемнадцать лет, а ума не набрался. Я взял и ляпнул, что, мол, и мы с этим делом знакомы, пусть не завирается, не кочевряжится. Назло ему. Мол, лыком тоже не шиты. А чего он такое? Твой дядя? Дедушка? Родной?
— Ой, да нет же. Он одинокий. Попросился заночевать, домой возвращался, видать. Пустила, так и живет. Жалко его. Уж как к себе привыкла.
— А старушка?
— У нее такое горе. Лучше не говорить. Одинокая тоже. Горе у нее, жалко ее. Добрая такая, мне с ей куда как лучше стало. Поплачем все вместе. А так родных у меня-то никого. Где-то есть, а где — не знаю. Я думала вас помирить с дядь Ваней, а ты такую напраслину возводишь, такое плетешь. Как ты только придумал?
— Думал, посмеемся — и все. А его, вишь, на Эверест поперло, на самую высокую вершину, на ледник. На вот, мой паспорт, погляди, если не веришь. Чистый, ни единой отметины.
— Господи, да верю, верю! Но как же можно так поступить?
Юра оправдывался, что так неумно пошутил. Теперь и впрямь выходило, что на Катину голову посыплются огорчения. Сокрушаясь, они выбрели по целику за город. Дул ветер здесь; метель плела свои хвосты, закручивая их все туже и туже, растаскивая сугробы и наметая новые. В ее работе чувствовалась нерастраченная сила, в густом гудении слышался приближающийся ветровой вал; тревожно пели провода.
— В следующий раз, вот тебе святое слово, буду только молчать, — сказал Юра, глядя в сумеречную сутемень степи и улавливая ее мощное, сдержанное гудение. Он закутал Катю полой полушубка. — Не задувает?