Разыгравшаяся к вечеру в тот день метель не стихла, а загуляла на второй день с такой первобытной, необузданной силой, что дома в Котелине, вообще крепко стоявшие, прочно рубленные в этих местах известными мастерами своего дела, прославленные далеко окрест, заскрипели, закряхтели от сильного напора. Метель примеривалась, прикидывала свои силы в первый день, прокладывала пути снежными завалами во второй, а затем, когда замела все овраги, сараи, небольшие домишки, гаражи частников, поленницы, небольшие окраинные домики, накатала себе дорогу — разгулялась вольготно и широко. Судорожно гудели телефонные провода, неся тревожную весть из деревень и сел, по городам и весям, по колхозам и совхозам. Обрывались от обвального напора снега электропровода; то и дело гас свет, заставляя дежурную бригаду электриков, не смыкая глаз, трудиться день и ночь. Несколько бульдозеров весь день расчищали центральную площадь перед райкомом и исполкомом, расчищали с интервалами в два часа, прокладывали дорогу по заметенным улицам. Один бульдозер крутился на овощной базе, где работала Катя, мял гусеницами снег, скреб ножом по мерзлой земле, счищая заносы, наворачивал вороха снега. Но через час все нужно было начинать заново.
Попрятались воробьи и вороны, исчезли синицы, точно сгинули в степях. Попряталось все живое. Только иногда в навороченных кучах снега пробегавшие на работу или домой с работы люди замечали закоченевший трупик воробья. И горестно вздыхали, ругали погоду. Да в коротких паузах между неистовством метели, когда думалось, вот-вот стихнет разбой, тревожный воздух раздирался карканьем проголодавшейся вороны, мелькнувшей на низком небе.
Так продолжалось два месяца. На Новый год в Котелине впервые за многие годы не привезли елки. Только в двух из четырех школ новогодние празднества были с елкой. А метель гудела, казалось, радуясь этому, и изрядно надоела людям, которые, как великого праздника, ждали обычных, нормальных дней; оживало в людях, когда они глядели на глубокие, непролазные снега, извечное чувство русского человека, хлебопашца, заставлявшее его вместе с досадой выявлять чувство тайной гордости за природу, сумевшую наворотить столько снега, что никакие бульдозеры не смогут убрать, — приберечь бы это добро к весне! В томительном ожидании конца чувствовалась радость предстоящего, когда обилие снега обернется обильным половодьем, а следовательно, хорошими всходами, тяжелым колосом. Зрели все ближе к весне в людях нетерпеливые чувства предстоящей работы.
Катя измоталась за последние деньки. С утра, еще в потемках, когда сквозь обмерзшие окна проницал в дом нарождающийся день, она уж носилась из сеней в дом, готовя есть, откапывала занесенный с верхом сарай, чтобы накормить овец, кур и гусыню. Иван Николаевич, сказавшись больным, точно сыч, сутки напролет коротал на печи время. Втайне он думал, что если выживет в это смутное в природе время, то и дальше будет жить, ни с кем не разговаривал, глядел в пол, хлебая горячие щи, охал, причитал про себя, и в его сумрачном лице было что-то злое и жалкое. С дежурства Татьяна Петровна приходила к обеду, принималась за дело, жалея Катю, избегала оставаться наедине с Иваном Николаевичем и все ждала весну, рассуждая об этом вслух, когда ночи будут короткие, а дни теплые и долгие.