Катя после разговора с Дерябловым уходила на небольшой холмик, возвышавшийся среди бахчей, и сидела там долго, слушая, как девчата поют, смеются, глядела на темное звездное небо, обостренно вслушиваясь в ночные шорохи. Она слышала, как в кустиках возится пичужка, как квакают на озере лягушки и как шуршит там камыш, как какая-то птица, бесшумно махая крыльями, пролетела рядом, невидимая в темноте, обдав ее волной прохладного воздуха, слушала и не могла понять себя, у нее от каждого шороха усиленно билось сердце, и казалось, что в каждом шорохе участвует она, Катя, каждый шорох — это она сама, и в каждой маленькой былиночке тоже будто была она сама, жила ею, этой маленькой жизнью травиночки. Кате думалось в такие минуты, что сама она истончалась до предела, становилась вон той тоненькой колеблемой ветром былинкой, и у нее тихонько, помимо ее воли, всплывала в душе мелодия, тоненько звенела на самой последней ноте:
Пчелочка золотая, что же ты не жужжишь, жужжишь?
Ой, жаль, жалко мне, что ж ты не жужжишь?
Еще издали Катя увидела Ивана Николаевича, стоящего у калитки. Зашлось сердце, и она, не выдержав, побежала: так ей было радостно. Но Иван Николаевич, завидев ее, скрылся в доме. Когда Катя появилась на пороге, он стоял в скорбно-задумчивой позе на середине комнаты над чемоданом, держал в руках новую — в полоску — рубашку, купленную Катей весной, и даже не взглянул на Катю.
— Дядь Вань! — радостно воскликнула Катя и бросилась ему на шею, ни о чем дурном не подумав при виде старика, стоявшего над раскрытым чемоданом.
Иван Николаевич холодно отстранил ее.
— Я собираюсь.
— Куда? — замерла Катя и только теперь догадалась, что неспроста ведь Иван Николаевич стоит над раскрытым чемоданом и складывает вещи туда тоже неспроста.
— В Москву, Катерина, в Москву. Нет. Нет. Нет. Надоело мне тут. Мне, человеку далеко уже не первой молодости. Надо уезжать туда, где я жил раньше, где меня глубоко уважали и считались со мной, да еще как считались! Что ж я тут, у чужих людей, — им до меня нет никакого дела, — задержался. Нет, крепни, моя воля, сохранись во мне, дух, я уезжаю окончательно в Москву, я здесь больше не могу. Я просто сам сама болезнь, вот почему воля моя ослабла. Пучок болезней! Кому я тут, больной и хворый, нужен? Кому? Никому. Ты погляди, ты вот молодая, послушай меня. Кто в Москве живет? Кто? Ученые — это раз, художники и все композиторы — это два. А еще разные умные, с умственным извержением… Я сам был вон кто…
— Дядь Вань…
— Нет. Нет. Нет! Меня не удержать. В этом несчастном месте, где ни единого человека, который бы меня понял, с которым я бы на равных вел беседу, я должен прозябать всю свою мудрую жизнь? Нет, нет, нет! Нет, упаси меня от унижения. Котелино! Что это такое на мировой карте? Я первый раз в жизни слышу такое название. Вы, Катюша… Я вас не виню. Но ты послушай, как звучит: Москва! Ты только послушай, ты хоть раз в Москве была? Нет, ты в Москве не была. Но послушай; Москва! И тут вдруг мне предлагают — Ко-те-ли-но. Чепуха, бессмыслица, чушь самая наипервейшая! Нет, нет, нет, Катерина, не удержать меня. Это на сто процентов бесполезно. Помоги мне лучше спокойно собрать вещички. Так, это я не возьму, — Иван Николаевич поднял с пола свою старую рубашку и брезгливо отбросил ее — Это тоже. А телогрейку возьму.