— Нету. Не…
— А вот послухай. Подходишь к грибу и гадаешь: с червячком, нет? Всегда говори: с червячком. Не ошибешься. Оно вон как. Ошибочка и будет если, все одно опять же с выгодой для тебя. Все в пользу. Ошибочка такая будет маленькая, что будто ее и вовсе не было. Угу? — Моргунчук тщательно пережевывал каждый кусочек морковки, боясь подавиться.
— Нету. Не угу.
— Вопросы? Нету. Слушай, я опытный человек, Федотыч. Поставь меня во главу района, так я чего ж не потяну? Как бы не так! Потяну. Человека я до последней ниточки знаю, вижу его и сквозь его. И не ошибся ни разу. Думай о червоточинке — не прогадаешь. У меня, если хочешь знать, своя научная штука с подходами к жизни, своя наука о червивом грибе. И я тебе скажу, Федотыч, самая наиправильная в мире. Изменить ее невозможно: много грибов, червей еще больше. Им надо где-то жить, а лучше всего жить в грибе. Так что дальше получается, надо ее, жизнь-то дорогую, подстраивать и устраивать, человека надо найти без червоточинки. И что? И нехай выковыривает, и решает, и командует. Угу? Вот сложно в чем, а ни в чем другом не вижу я.
— Нету. Не угу. Сам?
— Я сам? Я сам? Назови? Примеры? — Моргунчук сделал вид, что не понял его.
— Чего?
— Мой червячок назови, которого нету во мне. Не назовешь! Один чистый, без червоточинки, грибок, — обрадованно заключил Моргунчук и, привстав, оглядел себя с полной уверенностью, что нигде не найдет у себя ни единого изъяна.
— Мать при своей жизни в дом для престарелых… Нету? — спросил, прищурившись, Деряблов.
Подошла Катя отпрашиваться с работы на час раньше, присела на ящик, ожидая, когда же мужики закончат разговор.
— Федотыч, ей же на пользу. Пускай посидит там, среди своих единокашниц, жизнь посмотрит опять же. А дома у ей с женой единая ругань. Опять же здоровье в ее пользу. Для ее же пользы.
— Дак ведь не хотела она, кака ж польза для дела?
— Человек, Федотыч, опять же существо изгибистое, сегодня не хочет, завтра благодарить, видишь, будет. Угу?
— Ну, дак если… — многозначительно произнес Деряблов, однако в душе не согласился с начальником, пристально поглядел на него и беспокойно заерзал.
— Баба, когда рожает, кричит от боли, потом радуется, — поднял глаза Моргунчук.
— Твоя, Ляксандрыч, ой, не радовалась…
— Молчу! — угрожающе произнес Моргунчук слово, после которого все знали, разговаривать было опасно, а не то влетит так, что долго будешь помнить. Это слово магически действовало на рабочих базы. Катя тоже решила, что сейчас отпрашиваться не стоит, лучше выждать, и уж собралась уйти к подругам, но неожиданно для себя спросила: