Татьяна Петровна прибирала, переставляя табуретки, убрала на печь кастрюли, сковородки.
— Раздевайтесь, — предложила старуха, присела подле печи, уставившись на горевшую под желтым абажуром лампочку. Катя заметила, как болезненно покраснели у старухи щеки, уши, как от напряжения широко раскрылись ее небольшие глазки, выцветшие, жалостливые.
Женщина неторопливо сняла куртку и оказалась, как и предполагала Катя, довольно плотной, в коротенькой, выше колен, юбочке, плотно облегающей бедра, и в мужской, ладно сидевшей на ней голубой нейлоновой сорочке.
— Вот, мамаша, — сказала женщина, глядя в упор на Татьяну Петровну, небольшими твердыми, чуть выпуклыми темными глазами — что-то в них было отдаленно монгольское. Женщина быстренько сделала начес, хозяйски окинула комнату, села на табуретку и, нервно порывшись в сумочке, вытащила пачку сигарет, закурила.
— Что «вот»? — спросила Татьяна Петровна все с тем же мучительным выражением лица, судорожно ощупывая свое платье, и еще жалобнее стали ее глаза. — Ты ж помнишь, Валюша, то время? Помнишь? — Старуха вытерла слезы и оглянулась на Катю, стоящую у двери, так и не решившую, уйти ли ей, или подождать.
Катя огляделась. Девочки не было. Она еще не могла понять разговор старухи и женщины, но помнила слова старухи по дороге из универмага, беспокоилась и теперь уж без промедления заключила, что виной того несчастья, о котором говорила старуха, и есть эта женщина, крепко сбитая, уверенная в себе, с твердыми, навыкате, глазами, курящая торопливо сигарету, такая моложавая, с таким здоровым румянцем на полных, гладких щеках.
— То время, то время… Сколько мне, мамаша, было лет? Мне лет было всего ничего. Видишь, как быстро пролетели годы! Теперь я свободна. С тем дураком разошлась, с кретином рыжим, с Поповым. Да ты помнишь. Лучше бы он раньше сдох, когда болел, чем встретился мне на пути. Честное слово. И жили с ним один год ничего, а потом закрутило-завертело. Запил. Мучилась. А теперь у меня руки свободные.
— А как же я? — взмолилась старуха, привставая с лавки. — Как же? Я ее, считай, вскормила, вспоила. Я для нее была и мама, и папа — все вместе. Не могу я так все порушить. Лучше бы ты не приходила. Все своим чередом катилось, ну и пусть катится. А ты вот пришла… Девочка учится, ею не нахвалятся учителя, а ты хочешь взять, увезти. Подумай, Валюша, не для себя я пекусь об этом деле. Мне ничего не надо, жизнь моя на конце веточки — р-раз, и от ветра веточка обломалась. Конец-то видать хорошо. На всю жизнь-то для себя ничего не делала и не знаю, как это для себя можно жить. Уж и не получится у меня, ежели и захочешь. Да и зачем? Незачем. Для ее и живу одной. А не будь ее, Оленьки-то моей, уж на этом свете и делать нечего мне. Нечего. Ты уж пожалей, Христа ради, хоть меня на последних летах-то моих. Разве уж не хочешь меня пожалеть? Ну на какую-нибудь жалость, хоть прошлую, пожалей, а то ведь пропаду совсем. Хочешь, на колени стану?.. А или ради Мити пожалей. Он любил тебя. В последнем письме о тебе только и писал, мать забыл, а тебя помнил…