— При чем тут Митя? — резко сказала женщина, взглянув на Катю, по всему было видать, что ей неприятен этот жалостливый разговор. — Митя свое отходил, теперь нет Мити.
— Но так… — Татьяна Петровна намочила полотенце и приложила к вискам. — Ведь ты ж за ём ходила, ведь ты ж его любила. Так хочь уж ради себя-то, а не ради меня исделай.
— Не могу, мамаша. Не мо-гу. Понимаешь? Она, дочь, не вещь. Мне, стыдно сказать, давно за тридцать. Жизнь теперь моя будет в заботах о дочери.
— Но так ране она была тебе не дочь, ты все бросила, побежала за мужиком? Поманил он всего маленьким мизинцем, а ты и побегла. Когда бросил, дочь нужна! — неожиданно громко и зло проговорила Татьяна Петровна. — Ты сказала тогда, что к дочери никакого касательства иметь не будешь. Я же ее выкормила с молочных дней. Она же думает, что ее отец — это Митя, мой сыночек. Зачем же порушать все это? Зачем, скажи? Это делать нельзя, нельзя…
— А так можно? — вскочила женщина и, обращаясь к Кате, продолжала: — Мать жива, стыдно сказать, здорова, а дочь ее говорит, что мать умерла, дочь даже знает, где могилка матери, то есть моя. И ходит, стыдно сказать, на могилку, плачет на этой мнимой могилке. Это кощунство над материнством! Смешно, стыдно сказать, мамаша! Смешнее не придумаешь. Вы представляете, стыдно сказать, что она делает, ребенка совсем лишает матери, а сама выдумывает разные истории, строит предлоги — и все это при живой матери. Мы так не договаривались. Я нахожусь в полном уме, мамаша. Я — это ее мать. У меня все на ее права, мамаша. Стыдно сказать, вы представляете, — снова женщина повернулась к Кате, — мать родная живет в Чкалове, ну, сейчас в Оренбурге, а ее заживо похоронили. Вы представляете, что это такое?! За такое самоуправство под суд строгий советский надо! В тюрьму сажать надолго! Хорошо, у меня сердце, знаете, чувствительное, когда узнала, страшно переживала, а в милицию не пошла, а за такие штучки надо бы прищучить виноватых. Стыдно сказать…
Катя не знала, что на это сказать. «Конечно, — думала она, — лишать мать ребенка нельзя, но и матери бросать ребенка уж и подавно нельзя». Она глядела на Татьяну Петровну, которая то и дело мочила полотенце и прикладывала к вискам, не слушала женщину, только мучительно морщилась, словно от боли.
За окном потемнело, старуха включила свет, и лицо в электрическом свете ее стало еще болезненнее, но яркий румянец на щеках женщины тоже померк, глаза потемнели, налившись загадочным блеском. Женщина нехорошо улыбалась, растягивая и без того тонкие губы.