— Кто, интересное дело, мать ребенка? — спросила женщина и встала. — Вы меня похоронили, но зато я не похоронила сама себя. Не для этого я бросила мерзавца Попова. У Советской власти мать права имеет еще. Я вот возьму, если плохо будешь себя вести, так вот это ты получишь, когда милицию приглашу. — Она показала кукиш и встала с табуретки. — Не увидишь ни разу ее, хоть и люби ее и без нее жить не моги. Увезу. Что захочу, то и сделаю. Она мой ребенок… И имя другое дам. Что ты, мамаша, можешь для нее в жизни сделать? Одни охи да ахи. Я мать, я ее научу. Она уже взрослая девочка. — Женщина подошла к двери, ведущей в другую комнату. Дверь, была на замке. — Откройте, мамаша, дверь. Быстро! Мне некогда. А нет, то я милицию позову. Ишь какие! Научила ребенка, что мать ее родная, стыдно сказать, умерла. Ишь! Открой сейчас же!
— Не кричи, — расслабленно отвечала старуха, доставая из кармана ключ, отомкнула замок. — Оленька, доченька милая, иди сюды.
Девочка, испуганно озираясь, медленно вышла из соседней комнаты, сердито поглядела на женщину, Катю и уткнулась Татьяне Петровне в подол.
— Оля, доченька моя, иди сюда, я — это твоя настоящая мама, — сказала женщина ласково.
Катя поглядела на женщину, — так был ласков и тепел ее голос, столько в нем неожиданно оказалось нежности, что Катя своим глазам не поверила: эта ли женщина говорит?
— Нет. Не моя вы мама, — отвечала девочка, крепясь из последних сил, еле сдерживая слезы.
Женщина, сделав шаг вперед, застыла, у нее красными пятнами пошло лицо; она как-то странно повела головой, закатывая глаза, на ее губах снова появилась нехорошая улыбка. У Кати, сбиваясь, затрепетала в сердце какая-то жилка, и она, опасаясь упасть, присела, боясь, что и с женщиной сейчас станет плохо, не хотелось глядеть на нее, сраженную, как ей казалось, сраженную в самое материнское сердце. Не хотелось глядеть и на девочку, старуху. Было обидно, что у этих, в сущности, совсем чужих людей так нескладно сложилась жизнь, так безобразно устроены они среди людей. Но ведь виновата одна — эта женщина. Как жаль, что нет среди них третьего, трезвого и мудрого, который смог бы справедливо рассудить правых и неправых, успокоил бы и огорчил, заставил понять друг друга, удержал от ненависти, которая возникла уже между этими людьми, потому что они уже переступили ту грань, которая отделяет ненависть и человечность.
Женщина снова закурила. Она затягивалась быстро, а сигарета разгоралась нехотя, и это ее злило, и от злости дрожали у нее пальцы.
— Оленька, миленькая моя Оленька! — запричитала старушка. — Вон как получилось. Все рухнуло у нас, весь нами сотворенный мир. Что же теперь, теперь-то что же будет, миленькая ты моя, хорошая ты моя доченька? Она мне чужая, выходит, Оленька… Так ли, Оленька? А как у нас свинка была, а ты в бреду металась, чуть не умерла, а я сидела ночами и днями напролет, а я чуть с ума не сошла, — так разве за чужими ходят?.. А я сидела, а я уж молила бога, чтоб я умерла, а тебе бог сохранил. Я молила, чтоб он забрал мою жизнь, а Оленьку оставил в здравии, а не ты-и… Не ты-и! Не ты-и, Валька! Да срази тебя гром, а на глазах моих слезинку не увидишь, такая сейчас у меня к тебе, извергу, злость! А ты вон чего хочешь! Где, где, Оленька, скажи мне сейчас, где твоя мама настоящая? Где? Говори! Умерла, умерла, умерла! Вот иде ее мать настоящая…