— Допустим, — проговорила быстро женщина, бросила сигарету к печке, напрягаясь, словно ожидая удара. — До чего довела ты, мамаша, ребенка! Стыдно сказать! До че-го до-ве-ла — родну-ую ма-ать не узна-ает. Отказывается. От родной матери отказывается. Которая ее родила. Так что же дальше будет? Если в нашей Советской стране, где полно справедливости, дети будут отказываться от матерей? Стыдно сказать, что будет. Стыдно сказать! Стыдно сказать! Я этого не допущу. И никто не запретит. Ольга, марш ко мне! Я твоя мама. Брось эту полоумную старуху, она тебе никто. Она тебе даже не настоящая бабка, чужая. Стыдно сказать — с чужим полностью человеком ты столько прожила. Не верится мне! Она тебе, как вот эта тетя, чужая. Я вас научу. Ишь ты! Я тебя растопчу, мерзавка такая! Чего захотела, от матери отучила ребенка! Врешь, крепостные времена кончились. Нет царских сатрапов. В наше время не отучишь, паскудница. Постоять Советская власть за нас сумеет, мамаша.
Женщина подошла к девочке. Та еще сильнее прижалась к старушке. Но женщина была не только решительная, но и сильная. Она ловко схватила девочку за руку, пытаясь оттянуть от старухи. Девочка держалась, тогда женщина дернула ее так, что она вместе со старушкой чуть не упала. Девочка заревела. Опустив руки, заплакала и старушка. Тогда женщина дернула, разозлившись, посильнее девочку, девочка упала, успев схватиться за ногу старухи, а старушка наотмашь ударила женщину.
Если бы не Катя, все кончилось бы плохо. Разъяренная такой неслыханной дерзостью, женщина отпустила девочку и бросилась на старуху.
— Чего, чего вы делаете?! — Катя кинулась к разъяренной женщине, поймала ее за руку, изо всех сил притянула к себе, поймала другую руку, которой она продолжала махать, стремясь ударить побольнее старуху. — Как не стыдно! Какая ты мать после этого?! Опомнись, негодяйка! Чего ты делаешь? Опомнись!..
— Отпусти, отпусти! — рвалась женщина, все еще горя желанием отомстить старухе. — Моя дочь!… Она меня бьет! Отпусти ты, мерзавка! Селедка паршивая, отпусти!
— Вон отсюда! — громко закричала Катя. Она была сильнее и ловчее женщины, и та это почувствовала, сопротивляясь уже по инерции. — Чтоб тебя здесь не было! Вон отсюда!
— Я с милицией приду! — Женщина схватила куртку, хлопнула дверью так, что стекла в окнах задрожали. — С милицией! Слышите?
Старуха плакала, ревела Оля. Катя помогла подняться старухе и тоже заплакала…
Женщина, слышно было, протопала по сеням, нарочито громко топала, давая понять, что она из тех, кто так просто с поля боя не уходит, потом задела ногою ведро, наддала по нему ногой, и оно долго гудело в сенях. Обиженная, со стыдом выдворенная из дома, она теперь ненавидела этот дом. У нее от злости все жилы внутри дрожали, — от унижения, от негодования подвернувшимся прутом с яростью хлестнула по окну, которое осыпалось мелкими стеклянными осколками. Она еще долго кружила возле дома, придумывая одну кару страшнее другой этим людям, считая их прямыми виновниками случившегося, крушений всех надежд. Виноват этот дом, эта старуха; все ее несчастья в личной жизни произошли из-за того, что ребенок жил в этом ненавистном доме! И мысль, что вся ее жизнь испорчена именно потому, что она бросила маленького ребеночка, который еще нуждался в материнском молоке, буквально на второй день после своего появления на белый свет, вселила в ее душу суеверный страх, а вместе с ним и боязнь ответа за случившееся. Но с тем большим уж ожесточившимся желанием женщина стремилась теперь отнять ребенка у старухи.