Небо низко провисало к земле, суматошно летели к югу, касаясь городских крыш провисающими брюшками, тяжелые тучи, и порывами налетал ветер, качая озябшие, облетевшие давно ветлы, тополя, носил в воздухе реденькие мокрые листочки, а над городом, закрывая временами горизонт, в каком-то феерическом танце, собираясь в небольшую тучу, а затем широко расстилаясь огромной сетью по горизонту, летали стаи грачей. Они мельтешили по небу, кричали, и в том, как они суматошно носились, кричали, было что-то дикое, нездешнее, становилось тревожнее на душе, и Кате хотелось бежать куда-то, избавиться от крика, от ветра, от голых, озябших тополей и ветел, мерзнущих на ветру. Она направилась к универмагу, потом в степь. Зачем? В степи было то же самое — низкое, торопящееся небо, грачи, плясавшие, видимо, свой ритуальный танец по уходящей навсегда осени, — для кого, может быть, первой, а для кого последней. Образуя огромную карусель, они неслись от земли к небу и обратно. В их танце было что-то пугающее и вместе с тем завораживающее.
По-над самой степью овальный полукруг неба горел ярким розовым светом, сочась холодом, а небо, будто подплывшее на розоватом свете, уходило с севера. Так вот почему суматошно кричали, носились грачи, наполняя окрестность торопливым испуганным кличем! Из-под разреженных над степью туч прорывался розоватый свет невидимого солнца. Степь лежала молчаливая и равнодушная, глубоко, сдержанно дышала, и в ее молчаливости были грусть и тоска увядшей осени. «Скоро выпадет снег», — решила Катя.
На работу она опоздала, но Моргунчука не было, и все обошлось. Весь день Катя маялась. Было беспокойно, нехорошо на душе. Нинка Лыкова, жалевшая теперь, что открылась вчера Кате, настороженно следила за ней, как бы Катя не поделилась с кем-нибудь вчерашним. Наконец не вытерпела и подошла.
— Катька, лица на тебе нет.
— Так уж какое лицо! Всю ночь не спала.
— С кем? — подалась вперед Нинка.
— Да уж с кем! С горем вдвоем. Воевала со стариком своим. Да и с чужими тоже не сладко пришлось. Ой, чего говорить… Сама, чай, знаешь. И душа у меня болит. И сейчас болит.
— Ой, Катька, Катька! — покачала Лыкова головой. — Как мне эта работа опротивела! Если б ты только знала. Мне восемнадцать лет, красивая я, раз парням нравлюсь, знаю я это, а сижу, перебираю картошку. Да плевать я на нее с высокой колокольни хотела! Тьфу, черт! Пусть Марька работает, Соловьева пусть, а с меня довольно. Уйду в универмаг.