Как–то, выбирая новые тетради, я натолкнулся на обложку с высказыванием полярного администратора Самойловича: «Мы превратим Арктику в цветущий сад. И он будет взращен на огромном слое научного и практического гумуса, что мы закладываем сегодня».
Господь милосердный!.. Но гумус–то — это ведь и брат мой Сифонька, пропадающий у Воркуты! И мои мама и отец, погибающие… колымским гумусом, закладываемом такими вот «учеными и практиками» — подонками!
После подобных откровений начинало казаться, что только силой ненависти можно жить в моей стране, не сойдя с ума. Я пытался понять действия ученого. Старался уверить себя: его призывы — плод сокрушающего страха перед репрессиями. Они сродни рефлексу обывателя, кидающегося с нашими списками к участковому, — все то же слепое стремление выкрикнуть свою лояльность, успеть выкрикнуть, пока тебя не схватили с поличным! Но ученый — не обыватель с вещдоком в дрожащей руке.
Ученому полагается выкрикнуть так, чтобы услышали, чтобы заметили, чтобы милостиво повел рыжим рысьим оком Сам.
Кругом — процессы, дичайшие самооговоры под средневековыми пытками, таинственные московские подвалы. А в них — одна в затылок, другая, проверочная, — в висок! Но мой любимый полярный исследователь Рудольф Лазаревич Самойлович, академик, интеллигентный хотя бы по роду деятельности человек, должен он понимать, что «крылатые» его измыслы освящают преступления, которым аналогов нет в кровавой человеческой истории, легитимируют и поощряют убийства перегоном огромных масс населения — зэков и ссыльных — в арктическую пустыню, где голод и мороз перерабатывают их всех на настоящий, а не лозунговый гумус. И чем тогда академик Самойлович лучше командировочного соседа на Степанычевом юбилее в клубе Дзержинского с его письмо–посылочной чекистской экономикой? И как жить в ими конструируемом сумасшедшем доме?.. Остается надеяться на Закон возмездия. Да, палачи все казнят и казнят муками и смертью множество ни в чем не повинных людей. Но двинулся, набирает масштабы и скорость поток–конвейер со вчерашними главными мучителями… А за ними появляются на бесконечной его ленте мучители мучителей… Палачи палачей… И движутся все эти убийцы, сменяя друг друга, в бездонную дыру варсонофьевских и третьяковских… И гаснут там раздавленными окурками. И правдолюбец Степаныч мрачно подтверждает мое любопытство, наколотое несмываемой памятью на сердце: «Да, проходил такой… И этот проходил… Этот не доведен — помер прежде… Этот проходил… Закон возмездия!»
Мы были обыкновенными мальчишками. Потому очень увлекались автомобилями. Когда Михаил Иванович, отец Алика, исчез, пропала и его машина «Эмка». Пока ждали его из Киева, пока поняли, что ждать нечего, пока привыкали к этому страшному обстоятельству, никто о машине не думал. Когда в доме была проедена последняя копейка, вспомнили. Товарищи по партии и любящие подчиненные — все как один джентльмены – сказали Нине Алексеевне, не пропустив ее внутрь заводской территории, что машины у них, у Молчановых, больше нет.