Это было непостижимо фантастически и потому страшно!
Возможно, — и даже наверно! — стойкий страх перед глазамиовалами дверных фрамуг дома по Новобасманной улице был своеобразным отражением глубочайшей настороженности к зазеркалью. И именно фрамужные овалы, когда я нежданносчастливо ощутил непонятную перемену существования своего – от страшной «детской» тюрьмы в бывшем Даниловом монастыре в живое тепло «латышского» детского дома, — именно овалы дали мне понять неоднозначность мира, в котором оставили меня родители мои, и в котором мне предстояло существовать.
Действительность оказалась неожиданной, чудовищной. Но я, конечно же, не мог тогда это уразуметь. Потому, клюнув на «живое тепло», причину появления на Новобасманной объяснил себе тем, что… сменив мне имя, они… потеряли меня. Всего тогдашнего. С никакой еще биографией и адресом моего-не–моего дома. Потому, позднее, в одной из бесед с моей воспитательницей, чуть было не проговорился, что жил с родителями рядом совсем, в двух шагах, по Доброслободскому переулку. А она перед тем спросила меня, не помню, по какому поводу: а до Даниловского детприемника, ты где жил–то в Москве?… И окончательно уверовал: я потерялся!
А овальные фрамуги по верху дверей, истязавшие меня, они–то знали, что должно со мной произойти. И будто предупреждали — не уставали предупреждать — об опасности! Это–то я понял сразу: опасность! И, не подсказывая путей спасения от беды, они и не звали в их страшный, — я это тоже заметил, — мертвенный свет… Но разве разберешься сразу?
Ко времени, когда меня поместили в детдом, латышей (прибалтов) в нем было меньше трети его воспитанников. Это были сироты погибших на войнах офицеров русской армии — прибалтийских выходцев. В спецграфах наших анкет они все числились детьми белогвардейцев. Жили скверно и голодно. Но где–то со второй половины 20–х вдруг всех стали хорошо кормить.
Ежедневно водить в душ. Часто менять нижнее и постельное белье, которого навезли навалом. Главное — перестали наказывать голодом! Наркомпросовские комисии в это же время, под началом «ученой тети Лины» и кучи других врачей, начали отбирать якобы нуждавшихся в лечении воспитанников в отдельные группы. Их переводили в новые помещения у сада Баумана, там меняли им имена и фамилии. По двое размещали в крохотных камерах–палатах. «Ученая тетя Лина» и на новом месте их навещала. После чего дети из этих групп стали исчезать…
Куда? Зачем? На лечение? Но ведь именно в такие группы отбирались самые здоровые мальчики и девочки! И там, по рассказам возвращенных в дом № 19, их особенно хорошо корми–ли и лечили. Все это было непонятно, а потому страшно…