…Про турчанку рассказать? И рассказывать нечего. В той каюте, да в такой шторм дышать нечем было, говорить — ничего не услышать, так море кидало нас, вверх-вниз, вправо-влево. Трясло и бросало. С жизнью прощался? Нет, её жалко было, другое — как в другой жизни осталось. Она, бедная, руками цеплялась и ногти ломала в кровь. Думала: в меня вцепится — живой будет. Рвала на мне всё на ветошь мелкую, и меня рвала, как тигрица зайца. Что делать? Обхватил её руки, прижал покрепче и запел песни, которые на ум приходили, все подряд: про жизнь-любовь да про отчий дом. Притихла. Как ребёнок меня обняла и говорила мне, говорила, про своё рассказывала, пока не уснула, обессилев совсем. Сколько времени петь и слушать пришлось — не скажу сейчас. Может, пять часов, может — десять… Ты говоришь: суток трое, пять… Не помню. Руки помнят. Четыре руки, капитан? Четыре! Это не на пианино в гостиной, с окном на луну. Это — за жизнь. Цеплялась. В четыре руки! Не хотела отпускать меня. Слов запомнила русских — на всю жизнь… Турчаночка! Плохого — ничего не было. Даже в мыслях. Ребёнок! Она думает — я её спас. Вы говорили — она отмолила. И молитвы её — до небо взлетели. Может быть. И на мостике — люди были. И машина, хвала её богу — не подвела. А руки — спасли. Так целовал её пальчики в кровушке! Все мы тогда за край жизни цеплялись. И Бог ли, Аллах ли нас там не оставил. И все мы тогда — выросли, — он показал двумя пальцами, — чуть-чуть-чуть!
…А цветы? Что цветы? Отцвели и завяли. Предъявить нечего было — такой у нас бизнес. Криминал да риск, да судебный иск. Прятался и жил на кладбище, почти год. Потом испугался, что кто-то меня увидит, ушёл на берег и там, в полузасыпанном с войны подземелье, как змей, мёрз всю зиму. Людей сторонился, бояться стал. Нашёл меня хлопец, от бандюков, передал от главного, чтобы шёл я за перевал в этот сад. Потом — сам знаешь…
— А дальше что? Что делать будешь?
— Когда?
— Так не вечный ведь?
— Так мне тогда уж неважно будет.
— А сад?
— Сад — проблема. Потому тебя и позвал. Ты думал — я тебе нужен? Нет, капитан, — ты мне.
— Чем я тебе помогу? У тебя — дети, внуки, семья… Им — передай!
Он усмехнулся и повернул лицо, которое осветилось и опять показалось мне серым и старым, разлил вино по стаканам и сказал совершенно четко, разделяя слова:
— Это главная тема. Про семьдесят лет, про события жизни, про Конфуция и богов — всё это ничего не стоит. Лес. И ни в том беда, что мне старший внук говорит: продай всё, а нам деньги отдай… Я и так всё оставлю, с собой не возьму… Но они это «всё от меня» не видят. Персик для них — в магазине, на полке. Мир — полка с ценниками. Я, можно сказать, последний грек на этом перевале.