— Между прочим, один из этих ребят — алкоголик, а другой — бывший уголовник, — громко и зло сказал Клюев.
По красному уголку прошел шум, Травин встал и переждал, пока шум уляжется. Но Клюев уже сделал свое дело: Савдунин мучительно вспоминал, что же еще он должен был сказать.
— А ты что — бог Саваоф? — вдруг так же громко сказал кто-то. — Хочешь только с ангелами работать?
Теперь по залу прошел уже не шум, а смешок. Клюев, сидевший в первом ряду, обернулся — должно быть, он хотел увидеть того, кто это сказал, — и вдруг словно бы наткнулся на десятки смеющихся глаз.
Снова Савдунину стало легко, будто человек, сказавший про ангелов, и этот смех вернули ему утерянные мысли и слова. Но ему уже ни к чему было говорить — все было ясно и так, незачем тянуть время. Ему не хлопали, он шел к своему месту в задних рядах через тишину, но это была все та же, добрая тишина.
Он еще не успел дойти и сесть, как услышал голос Травина, глухой, запинающийся, и это показалось неожиданным, потому что обычно Травин говорил хорошо, гладко, только вставляя, надо не надо, «значит» чуть ли не в каждую фразу.
— …Значит, коммунисты потребовали от партийного бюро разобраться во всей этой истории. Одновременно из нашей газеты поступило — ну, не жалоба, — скажем, письмо бригады. Мы, значит, создали комиссию из трех человек и она доложит вам свое мнение. Только я попрошу обойтись без реплик. Здесь, значит, ораторов нет, и реплики сбивают выступающих. Товарищ Ершов…
Савдунин увидел того длинного, незнакомого рабочего, который несколько дней назад в партбюро начал сразу говорить ему «ты». («Странно, что он со мной даже не поговорил. Какая же это комиссия?») Он не знал, что сегодня Ершов и еще двое коммунистов долго разговаривали со сварщиками, а к бригадиру не подошли нарочно — незачем лишний раз трепать человеку нервы.
Снова прошел легкий смешок, просто невозможно было удержаться от него: после низенького, квадратного Савдунина фигура Ершова на трибуне высилась столбом, и край трибуны уперся ему в живот. Ершов чуть нагнулся вперед и вытащил из кармана сложенную пополам школьную тетрадку, как бы подтверждая слова секретаря партбюро, что здесь, значит, ораторов нет.
И вот тогда Савдунин словно бы отключился от всего: то, о чем говорил Ершов, доносилось до него словно издалека, из-за плотно прикрытых дверей; он слышал лишь обрывки фраз, не вдумываясь в их смысл, только чувствуя все растущую радость от того, что никуда он с завода не уйдет и эти две недели с бессонными ночами забудутся.
Потом он спохватился — надо же послушать! — и вдруг услышал явственно, будто дверь сразу открылась настежь: