— Фигу тебе, о, Мак-Интайр.
— Будь ты проклят, — взревел водитель, — разрази тебя Бог!
Иди, иди! Иди! Вперед!
Но он не шевелился, как будто примерз к стене.
Его застывшие пальцы сжимали черпак.
— Ей-Богу, Мими, дорогуша... — У Калагана за столиком, близ розовой плесневеющей стены, Мэри со щеками, как тарелки, и с влажными глазами говорила, раскачиваясь, а Мими со щеками, как тарелки, и с глазами, как блюдца, и с волосами цвета соломенных трамвайных сидений слушала ее: — Я была молодая и невинная, ей Богу, и я показала это кассирше. А она чуть под кассу не свалилась! "Хи! Выброси, говорит, дура!" А откуда мне было знать — ну и люди есть на земле — подложили мне. Я думала, что это такая штука, которую надевают на палец, когда порежутся. Ну и невинная я была!
Теперь из теней, из туманной, пустой улицы
он ступил на эти камни.
От испуга и напряжения он был слеп,
как лунатик, он был глух.
Только стальной блеск рельсов
был в его глазах, тянул его вперед,
как канатом.
Еще несколько шагов и Давид был там.
Он согнул ноги и затаил дыхание.
Робкий конец ручки черпака
нащупал длинные, темные, ухмыляющиеся
губы-щель,
царапнул и, как меч в ножны, — вонзился! И он бежал! Бежал!
— Ничего? Да я ничего и не говорю. Но каждый раз, как я вижу симпатичную бабу, я хочу уложить ее в постель. И свою святую воду я могу высосать из молоденькой титьки! Вот какой я проклятый атеист! — говорил О’Туул, и все смеялись...
Бежал! Но не излился на него свет, не блеснуло невыносимое пламя.
Только глухой лязг железа остался в его ушах. Глухой и пустой.
Почти у двери пивной он остановился, зарыдал громко и обернулся...
— Кто бы мог подумать? — Билл Уитни снова поднимался по лестнице, — ей-богу, кто бы подумал? Пьяный? Не-е, в то утро он не был пьяный. Трезвый, как пастор. Может, это я был пьяный?
Как металлический флаг или
голова в шлеме, осматривающая камни,
тускло мерцающий черпак торчал,
наклонившись набок
между рельсами.
...Не вышло. Не вошел до конца. Не горит. Вернись...
Он повернулся медленно.
Никто не смотрит — скорее! Скорее назад!
Осторожно, на цыпочках подкрался он к черпаку, осторожно,
как будто от его шагов тот мог упасть.
И снова наклонился и протянул руку...
— Они продадут нас! — В трамвае на Авеню А голос бледного, в золотых очках, фанатичного гражданина прогремел над всеми другими звуками, перекрывая даже тоскливое пение "Откройте двери Христу", доносившееся из ближайшего парка. Это распевал хор Армии Спасении.
— Они продадут нас! — Над всеми звуками рос его голос: — В 1789, в 1848, в 1871, в 1905, Он, который должен что-нибудь спасти, снова сделает нас рабами! Или просто бросит нас, когда прокричит красный петух! Только трудящиеся бедняки могут освободить нас в день, когда прокричит красный петух!