Его сожгли. Остался один пепел.
Измученная, она опустилась в высокую траву на опушке, в тенистом, не видном с дороги месте, и погрузилась в сон. Свернувшись калачиком в сладко пахнущих мягких травах, она перестала сопротивляться усталости, и разбудил ее только поднявшийся к вечеру ветерок. Она села, глядя на красный закат.
Они должны были тщательно все подготовить, думала она, привалившись к дереву и глядя на подпаленную огнем землю. Обложили ли они сухим хворостом крышу? Плескали ли потинь в огонь, чтоб быстрее занялось? Видать, пламя было сильное — даже верхушки ближних деревьев и те почернели, а ствол дуба обгорел до половины. Она встала и, подойдя к дубу, провела рукой по почерневшей от сажи коре. С коры посыпались угольки, и руки ее тоже стали черными. Непроизвольно она поднесла руки к лицу и помазала углем лицо — от нечистой силы.
Ничего не осталось. Нэнс переступала через рухнувшие обгорелые балки, вороша пепелище в поисках хоть каких-то уцелевших вещей. Она нашла моток пряжи: когда-то расчесанная, аккуратно смотанная, она валялась теперь грязным комком. Густо пахло дымом. От трав ее ничего не осталось. Не было ни табуреток, ни торфа, даже плошки со свечным салом и те сгорели.
Но лишь найдя железную пряжку от ошейника, который был на ее козе, она почувствовала, как к сердцу ножом подступила тоска. Закрыв глаза, она крепко сжала в руках оплавленную, в чешуйках, металлическую пряжку и представила себе Мору за закрытой дверью и языки пламени вокруг. Плача, она разгребала золу, ища косточки, но в тусклом свете невозможно было отличить жестяную ручку подойника от иных хрупких останков.
Настала звездная ночь. Взошел тонкогубый месяц. А Нэнс все сидела, роясь в углях, что остались от ее дома; она разгребала их, пока руки не нащупали таившееся в глубине тепло. Тогда она легла, накрывшись, как одеялом, слоем золы.
Утром она проснулась, испуганно охнув от звука шагов. Вынырнув из-под золы и пепла, она в страхе огляделась вокруг. Еще не рассвело, но небосклон уже бледнел, и цвет его был голубоватым, точно яйцо малиновки.
— Нэнс?
Она обернулась — на краю пепелища стоял, пристально глядя на нее, мужчина.
Питер О’Коннор.
— Я уж думал, померла ты, — сказал он, прикрывая рукой рот.
Шагнув к Нэнс, он помог ей встать. Она заметила, что он дрожит.
— Благослови тебя Господь, Питер!
Он глядел на нее, покусывая нижнюю губу.
— Слава богу, отпустили тебя, — пробормотал он.
Нэнс положила руку ему на плечо, и он с чувством сжал эту руку.
— Я думал, что потеряю тебя, — с трудом выдавил он. — Только и разговоров было что о суде. Говорили, повесят тебя либо вышлют. А ведь ты только помочь хотела. — Он поднес ее руку к лицу, прижал к щетинистой щеке; подбородок его дрожал. — Я боялся за тебя.